Октавио Пас - Освящение мига

Произнести — создать

Роману Якобсону{8}

Перевод Вс. Багно

Между тем, что вижу и говорю,между тем, что вижу и таю,между тем, что таю и о чем грежу,между тем, о чем грежу и что забываю,—поэзия.Она колеблетсямеж «да» и «нет»:произноситто, что утаиваю,утаиваетто, что произношу,грезито том, что забываю.Она не произносится,а создается.Создается тем,что произносится.Поэзияв словах, в звучанье слов — сама реальность.Но стоит лишь произнести:«Сама реальность»,как она истает.Став еще реальней?

Осязаема мысль, словоне осязаемо:поэзияснуетмеж тем, что есть и чего нет.Прядет из отражений пряжуи распускает.Поэзияглазами страницу засеивает,а глаза — словами.И если говорят глаза,глядят слова,а взгляды мыслят,то наши раздумьяуслышат,слова увидят,а самую сокровенную мысльпознаютна ощупь.Смежаютсяглаза —слова распахнутся.

Колонны

Перевод Вс. Багно

Как мала эта площадьс пересохшим фонтаном.Плесневелые стены,две скамьи почернелые,искореженный ясень.Вдалеке раздаетсярокот улиц центральных.Ночь бесшумно струитсяи стирает фасады.Фонари загорелись.Среди волн полумракав закоулках, в подъездахвырастают колонныиз трепещущей жизни,в замирании парысплетены воединобормотанье недвижном.

В полушарии южномночи с женщиной сходны,плодовитой и влажной.Острова, что пылаютв океанах небесных.Тень банановой пальмызеленеет от листьев.Вот и неотторжимыдруг от друга мы стали,словно дышащим древоми плющом зарастаютоба тела сплетенных.

Бормотание листьев,среди спящих травинокскрип сверчков неустанных,звезды лезут плескатьсяв лужу к скромным лягушкам,лето впрок наполняетвсе кувшины водою,незаметным движеньемветер дверь отворяет.Месяц высветил лоб твой,предпочтя всем террасам.

Словно вечность, мгновенье,а весь мир — на ладони.Раз твоими глазамина тебя же смотрю я,я в твоих потерялся,ты в мои погрузилась.Нет имен больше — пепел,и слились с горизонтомнаших тел силуэты,что от нас отдалились.

Недвижимые парыто ли в Мексике, в парке,то ли в Азии где-то:безучастные звездынад мильоном причастий.Целой гаммой касанийснизу кверху, и сновавниз и вверх, и сначала,то в корней королевство,то в республику крыльев.

Два сплетенных телао душе нам пророчат:я глаза закрываю,пальцев легким касаньемв твоем теле читаюмироздания книгу.Привкус мудрости вечнойвкус земли нам напомнит.

Еле видимый лучик,осветив нас, сметает;ослепляющей почкойразрождается семя.Этим вечным качаньеммеж концом и началомкровь пульсирует в арке,что над небытием.

Тела в молнию свилисьи застыли навек.

Воскрешение в памяти

…Мне бы хотелось умереть так, чтобы люди удостоверились, что жил я не напрасно, и чтобы за мной не осталось прозвание сумасшедшего, — пусть я и был таковым, однако же смертью своей я хочу доказать обратное.

Перевод Вс. Багно

Я разумом об этом знал,не сердцем:после аккорда быть последует не быть.Такой же звук, такой же миг,но имя и лицо уже в прошлом. Время —личина без лица —стирая имена, стирая лица,себя стирает.

Я не обучен умирать Буддой.Он говорил: истаивают лица,а имена — пустые звуки.И все-таки у каждого из нас в минуту смертиесть и лицо, и имя.На пепельном порогекто мне глаза откроет?

Я возвращаюсь вновь к моим священным текстам,к истории идальго, прочитанной столь сквернов детстве, озаренном солнцем,которое неистовствоваломежду исполосованными льяносами,схватками ветра с пылью,к пиру, зеленеющим источником тени,сьеррой, набычившейсяпри встрече с чреватой химерами тучей,молниеносным лучом,прорезавшим живое тело пространства,—жертва и геометрия.

Я погружался в это чтение,обволакиваемый чудесами и разочарованиями:два вулкана на югеиз времени, снега и дали;неистовые герои,встающие со страниц из камня;террасы бредовых видений;почти лазурные холмы,раскрашенные невидимыми руками;полдень-резчик,готовый без устали ваять,и просторы, благодаря которым глазосваивает мастерство пичуги и зодчего-поэта.

Плато, терраса зодиака,арена солнца и планет,луны зеркальность,прилив, взвихривший камень,уступы безмерности,рвущейся вверх с рассветоми теряющейся внизу с наступлением тягостной ночи,заполненный лавой сад, дом, исполненный эха,барабаны грома, раковины ветра,вертеп дождя,ангар облаков и туч, голубятня звезд.

Вихрем кружатся времена года и дни,кружатся небеса то медленнее, то быстрее,скользящие предания туч,поля игры, поля сражений,трепещущие сплетениями бликов,империи ветра, рассеянные ветром:в ясные дни даль подернута маревом,у звуков появляются очертания,отзвуки становятся видимыми, а тишина слышимой.Источник образов,струится день, претворяясь в фантомы.

Льяносы покрыты прахом.Перемолоты солнцем кости веков,время, ставшее жаждой и светом, призрачный прахпод куполом сквозным небес,покинув свое каменистое ложе,танцует в спиралях красновато-бурых,танцует прах, от нас сокрытый.В мгновении таится вечность,самодостаточная вечность,долгие паузы, выпавшие из времени,ибо каждый час осязаем, в очертанияхраскрывается мысль, а в покое пульсирует танец.

Отдавшись воле вечеров, как волн,я эти страницы прожил, не прочел:и недвижный, трепещущий горизонт;и мертвенный ливень,низринутый на льяносы с Ахускопод грохот падающих глыб и цоканье копыт,чтобы тихой заводью вдруг обернуться;и босоногий дождьна красноватых кирпичах двора;и бугенвилья, фиолетовый порыв,в саду заглохлом…Мои чувства в разладе с миром:не надолго нас примирило чтение.

Память властно вторгается в день сегодняшний,вторгаясь в меня самого. Сплетаетсяс прожитым настоящее.Я эту книгу читаю, не открывая глаз:вернувшись из сумасбродства,идальго возвращается к имени, вперив взорв дремотную поверхность неподвластного времени мига.На расплывчатом зеркалев дрожащих лучах солнца проступит лицо.Умершего лицо.В такую минуту,сказал он, человеку шутить со своею душою не стоит.Он видит свое лицо,тающее среди бликов.

В нескольких словах

Перевод Б. Дубина

Стихи нельзя объяснить — только понять.

Стихи — это ритм, ставший словом, а не просто, как в песенке, положенные на ритм слова или словесный ритм любого высказывания, включая прозу.

Ритм живет отличием и подобием: этот звук не тот, но как бы такой же.

Ритм — уже метафора, остальные следуют за ней. Скажу иначе: смена — это повторение, а время — вневременность.В лирике ли, эпосе или драме поэзия — всегда последовательность и повторение, миг и обряд. Хэппенинг — тоже поэзия (представление) и обряд (празднество). Но в нем нет одного и главного — ритма, перевоплощенного мига. Мы вновь и вновь повторяем пятистопные строки Гонгоры и финальные односложники из «Высоколенка» Уидобро; снова и снова Сван слушает сонату Вентейля, Агамемнон приносит в жертву Ифигению, Сехисмундо понимает, что пробуждение — тоже сон. Хэппенинг однократен.

В свою очередь любой миг растворяется в безликой последовательности мгновений. Мы сберегаем его, обращая в ритм. Хэппенинг приоткрывает другую возможность — неповторимого мгновения. Поэтому оно последнее, а сам хэппенинг — аллегория смерти.

Римский цирк — предвестие и опровержение хэппенинга. Предвестие, поскольку по законам подлинного хэппенинга действующие лица здесь обречены на смерть, а опровержение — потому, что представить действительно последний миг можно лишь ценой гибели всего человеческого рода. Единственное взаправду неповторимое мгновение — конец света. Между римским цирком и современным хэппенингом я бы поставил бой быков. Риск — и стиль.

Поэма из одного слога может быть не проще «Божественной комедии» или «Потерянного рая». Сутра «Сатасагашрика» излагает учение в ста тысячах строф; «Эксаксари» — в единственном звуке «а». В нем весь язык со всеми своими смыслами и вместе с тем — последнее упразднение смысла, и языка, и мира.

Понять стихотворение — значит прежде всего его услышать.

Слова входят через слух, сменяются перед глазами, тают при всматривании. Любое прочтение стихов завершается безмолвием.

Читать стихи — значит слушать глазами, слушать — читать слухом.

В Соединенных Штатах стало модно исполнять свои стихи перед публикой. Затея малоудачная — настолько мы растеряли искусство слушать стихи; кроме того, нынешние поэты — мастера письменной речи и потому плохие исполнители собственных чувств. И все же будущее — за изустной поэзией. Сотрудничество говорящих и мыслящих машин с публикой, состоящей из поэтов, станет искусством слушать и сочетать высказывания. А разве не ему предаются всякий раз, читая книгу стихов?

Читая или слушая стихи, не пользуются нюхом, вкусом или осязанием. Все эти чувства пробуждают мысленные образы, А чтобы пережить стихотворение, его нужно понять, но чтобы понять — надо услышать, увидеть, охватить зрением, то есть обратить в отзвук, призрак, ничто. Понимание — это усилие чистого духа. Художник Марсель Дюшан говорил: если трехмерный предмет отбрасывает двухмерную тень, поищем четырехмерный, чья тень — мы сами. Я же ищу одномерный предмет, вовсе не отбрасывающий тени.

Каждый читатель — тот же поэт, каждое стихотворение — любое другое. Ни минуты не стоя на месте, поэзия никуда не спешит. В разговоре каждая фраза предвосхищает следующую: у этой цепи есть начало и конец. В стихах первая фраза содержит последнюю, как последняя — первую. Поэзия — единственный способ противостоять линейному времени, так называемому прогрессу.

Мораль писателя не в темах и не в мыслях, а в поведении один на один с языком.

Техника в поэзии и есть мораль, поскольку она не манипуляция, а страсть и аскеза.

Виршеплет говорит о себе и, как правило, от лица других. Поэт, обращаясь к себе, говорит с другими.

Противоположность «замкнутого» и «открытого» в искусстве относительна. Герметичным стихам тоже необходимо вторжение читателя, иначе кто их разгадает? А «открытые» невозможны без какой-то, пусть минимальной, структуры — отправной точки, или, как выражаются буддисты, «опоры» для мысли. В первом случае стихи открываются читателю, во втором — читатель их доводит и замыкает.

Чистая страница либо страница с одними знаками препинания — это клетка без пичуги. В подлинно открытом произведении дверца заперта: распахнув ее, читатель выпускает на волю птицу стихотворения. Открывая стихи в поисках этого, обнаруживаешь то — и всегда иное.

Открытые стихи или закрытые, они всегда предполагают уход со сцены написавшего их поэта и рождение поэта, их читающего.

Поэзия — это вековечная борьба с предрешенным смыслом. У нее две крайности: либо стихотворение вбирает в себя все возможные смыслы и становится знаком чего угодно, либо оно вообще отрицает наличие у языка какого бы то ни было смысла. В наше время по первому пути пошел Малларме, по второму — дадаисты. Язык по ту сторону языка — или разрушение языка его собственными средствами.

Дадаисты потерпели крах, видя торжество поэта в разрушении языка. Сюрреализм, напротив, утвердил верховенство языка над поэтом. Сегодня же молодые поэты стремятся стереть различие между творцом и читателем, найдя точку встречи говорящего со слушателем. Эта точка и составляет центр языка — не диалога между «я» и «ты», не «я», помноженного на два, но многоголосого монолога, исходной несогласованности, иносогласия. Сбывается пророчество Лотреамона: поэзия будет делом всех.

С разложением средневекового католицизма искусство отделилось от общества. Вскоре оно стало индивидуальной религией, замкнутым культом в рамках той или иной секты. Родилось понятие «произведения искусства», а с ним — идея «эстетического созерцания», Кант и так далее. Начинающаяся сегодня эпоха рано или поздно покончит с так называемыми произведениями и растворит созерцание в действии. Не новое искусство, а новая обрядность, празднество — изобретение образца страсти, который станет началом нового упорядочения времени, пространства и языка. Исполнить завет Ницше, довести его отрицание до конца. Там нас ждет игра — праздник, завершение искусства в мгновенном воплощении и рассеянии. Довести его отрицание до конца. Там нас ждет созерцание — развоплощение языка, полная прозрачность. Что предлагает буддизм? Конец связей, упразднение диалектики — безмолвие, в котором не разложение, а разрешение языка.

Стихотворение должно провоцировать читателя, заставляя его вслушиваться — и слышаться.

Стихи рождаются из отчаяния перед бессилием слова, чтобы в конце концов склониться перед всесильем безмолвия.

Не представляю себе поэта, в жизни не поддавшегося соблазну упразднить язык и создать другой, не испытавшего колдовскую власть бессмыслицы и еще более жуткую мощь несказанного смысла.

Стихи пробиваются из расщелины между воплем и немотой, смыслом всех смыслов и утратой всякой осмысленности. О чем говорит эта ниточка льющихся слов? О том, что не сказала ничего, уже не сказанного до нее немотой и воплем. И тут же звук и безмолвие обрываются. Хрупкое торжество под угрозой пустых, незначащих слов и безмолвия, означающего пустоту.

Верить в бессмертие стихов — то же самое, что верить в бессмертие языка. Смиримся с очевидным: языки рождаются и умирают, любой язык рано или поздно теряет значение. Но может быть, эта потеря — знак какого-то нового значения? Смиримся с очевидным…

Торжество слова: стихотворение напоминает обнаженные женские фигуры, что символизирует в немецкой живописи торжество смерти. Живые и величественные памятники распаду плоти. Поэзия и математика — два полюса языка. За пределами их — пустота, область несказанного. Между ними — обширная, но строго очерченная область речи.

У влюбленного в безмолвие поэта есть лишь одно спасение — речь.

Слово опирается на безмолвие, предшествующее речи, — это предвосхищение языка. Безмолвие, следующее за речью, покоится в лоне слова — и это безмолвие тайнописи. Стихотворение — мостик между одним и другим безмолвием, между тягой к речи и безмолвием, которым живы и тяга, и речь.

По ту сторону новшеств и перепевов.

Синий букет