Валентин Катаев - Избранные стихотворения

Мне в этот знойный час твой золотой браслет

И моря, и небес, и облаков дороже.

Он милой теплотой руки твоей согрет,

И нежен блеск его в мерцанье смуглой кожи.

Дай мне его… Смотри, как на мою ладонь

Клубочком золотым покорный груз ложится

И стынет медленно. Но уж его огонь

Огнем твоей любви в моей крови томится.

1919

Батюшков

«Любезный друг! Я жив, и богу

Известно, как остался жив,

Простреленный навылет в ногу

И лавры брани заслужив.

Перетерпев и боль, и голод,

Я в Риге. Рок меня занес

В гостеприимные покои,

И я в бездейственном покое

Здесь отдыхаю среди роз.

Ах, Гнедич! Ежели б ты знал!..

Не в битвах, не в походах счастье!

Кто жар любви не испытал,

Не ведал трепет сладострастья,

Безумец! – жизни тот не знал.

Узнавши сих восторгов сладость,

Я пью из полной чаши радость…

Прощай! Пришли стихи свои,

Твой стих душе моей чудесен.

Ты знаешь – богу нежных песен

Сродни крылатый бог любви.

Прощай! Устал марать. Пиши».

Так, изливая жар души,

Из Риги в Петербург далекий

Влюбленный Батюшков писал.

Текли восторженные строки,

И «томный жар» в слезах блистал.

Меж тем, не зная, что зима

Готовит горькую разлуку,

«Она» смотрела через руку

В узор прелестного письма.

1919

Перед дождем

Пуховые звезды. И пахнет дождем.

Струя из-под крана поет под окном.

Над книгой закрытой мерцает свеча.

От слез ли, от дум ли щека горяча?

Во мраке прохладном, как я одинок,

В окне у соседки горит огонек.

Пуховые звезды и пенье струи

Все выше, все тоньше, как мысли мои.

1919

Надпись на книге Фета

Какая милая и нежная наука

Искать в созвучье слов биенье двух сердец.

По ясной простоте, по чистой силе звука

Я узнаю тебя, любимый мой певец.

Все то, что вдалеке от городского шума

Ты перечувствовал и перепел любя,

Я в одиночестве невольно передумал

И за восторг любви благодарю тебя.

Будь ясным светочем блуждающим поэтам,

Лампадой ясною святой огонь храни!

Как сильно и светло перед моим рассветом

Еще горят твои «вечерние огни».

1919

«Девятый час. Я знаю, ты с другими…»

Девятый час. Я знаю, ты с другими,

Но ты со мной. На зеркале стекла

Язык свечи плывет в табачном дыме,

И ночь в окне туманна, но светла.

На рукаве сияет русый волос

Как скромный дар твоей любви, мой друг.

Тебя здесь нет, но он со мной – твой голос,

И жар волос, и холод милых рук.

1919

Бронепоезд

В защитный цвет окрашен паровик.

На башне – два веселые матроса.

Блестят глаза лукаво и раскосо

Над люками, где надпись «Большевик».

Блестит, шипит и млеет паровик.

Готовы плавно тронуться колеса,

А командир спешит из-под откоса,

Разглаживая флотский воротник.

– Все по местам! К чему пороть горячку?

На паровозе! Ну-ка, средний ход! —

Плывет перрон. Обходим водокачку.

– Никитенко, почищен пулемет?

– Есть! Не продаст! – И в лицах загорелых

Один порыв – скорей настигнуть белых.

1920

«Легко взлетают крылья ветряка…»

Легко взлетают крылья ветряка,

Расчесывая темные бока

Тяжелых туч, ползущих по откосу,

И распустивши за спиною косу,

В рубашке из сурового холста,

Бежит весна в полях необозримых,

И ядовитой зеленью озимых

За ней цветет степная чернота.

1920

«Пока весну то ветром, то дождем…»

Пока весну то ветром, то дождем,

То холодом обманывали зори,

Веселыми цветами за окном

Зажегся в зелени цикорий.

Весь день цветы на зелени блестят,

И мне смешно их видеть многолистых,

Похожих на голубеньких цыплят,

Таких нелепых и пушистых.

1920

Весной

Я не думал, чтоб смогла так сильно

Овладеть моей душою ты!

Солнце светит яростно и пыльно,

И от пчел весь день звенят кусты.

Море блещет серебром горячим.

Пахнут листья молодой ольхи.

Хорошо весь день бродить по дачам

И бессвязно бормотать стихи,

Выйти в поле, потерять дорогу,

Ввериться таинственной судьбе,

И молиться ласковому богу

О своей любви и о тебе.

1920

Лиман

Крутой обрыв. Вверху простор и поле.

Внизу – лиман. Вокруг его стекла

Трава красна, пески белы от соли

И грязь черна, как теплая смола.

В рапной [3] воде, нагретые полуднем,

Над ржавчиной лиманского песка

Медузы шар висит лиловым студнем

И отражаются в лимане облака.

Здесь жар и тишь и едкий запах йода.

Но рядом с ним, за белою косой,

Уже не то. Там ветер и свобода.

Там море ходит яркой синевой.

Там меж сетей, развешанных для сушки,

В лимонно-хрупкой пене, по пескам —

Морских коньков и редкие ракушки

Прибой несет к моим босым ногам.

1920

«Набравши в трюм в Очакове арбузов…»

Набравши в трюм в Очакове арбузов,

Дубок «Мечта» в Одессу пенит путь.

Отяжелев, его широкий кузов

Морские волны режет как-нибудь.

К полудню штиль. К полудню все слабее

Две борозды за поднятой кормой.

Зеркален блеск. Висят бессильно реи.

И бросил румпель сонный рулевой.

Коричневый от солнца славный малый,

В Очакове невесту бросил он.

Девичья грудь и в косах бантик алый

Ему весь день мерещатся сквозь сон.

Он изнемог от сладостного груза

Своей любви. От счастья сам не свой,

На черном глянце спелого арбуза

Выскабливает сердце со стрелой.

1920

«Волну кофейную запенив…»

Волну кофейную запенив

И осторожно сдвинув нос,

Двухтрубный пароход «Тургенев»

Захлопал лапами колес.

Скользя по серому лиману,

Осенний ветер бьет в корму,

И тают башни Аккермана

За нами в пепельном дыму.

Пока лиман – не слышно зыби,

Но близко море. Вот оно

Уже темнеет на изгибе,

Восточным ветром вспенено!

Все тяжелей машина пышет,

Все чаще ржавой цепи визг.

И все сильнее ветер дышит

В лицо холодной солью брызг.

1920

Террорист

Он молод был. Курчав и смугл лицом,

Откуда-то вернулся из Сибири.

Ружье и бомбы прятал на квартире,

Носил наган и был поэт притом.

В семнадцатом мы часто с ним вдвоем

Читали перед чайником в трактире

Эредиа единственного в мире

И спорили часами о Толстом.

Потом исчез. А через год с другими

Я повторил знакомое мне имя:

«Убит Мирбах. Убийца был таков».

Не даром же – «У левого эсера, —

Он говорил, – должно быть меньше слов,

Чем метких пуль в обойме револьвера».

1920

Уличный бой

Как будто мяч тугой попал в стекло —

День начался от выстрела тугого.

Взволнованный, не говоря ни слова,

Я вниз сбежал, покуда рассвело.

У лавочки, столпившись тяжело,

Стояли люди, слушая сурово

Холодный свист снаряда судового,

Что с пристани поверх домов несло.

Бежал матрос. Пропел осколка овод.

На мостовой лежал трамвайный провод,

Закрученный петлею, как лассо.

Да жалкая, разбитая игрушка,

У штаба мокла брошенная пушка,

Припав на сломанное колесо.

1920

Эвакуация

В порту дымят военные суда.

На пристани и бестолочь и стоны.

Скрипят, дрожа, товарные вагоны.

И мечутся бесцельно катера.

Как в страшный день последнего суда,

Смешалось все: товар непогруженный,

Французский плащ, полковничьи погоны,

Британский френч – все бросилось сюда.

А между тем уж пулемет устало

Из чердаков рабочего квартала

Стучит, стучит, неотвратим и груб.

Трехцветный флаг толпою сбит с вокзала

И брошен в снег, где остывает труп

Расстрелянного ночью генерала.

1920

«Жесток тюфяк. Солома колет…»

Жесток тюфяк. Солома колет.

От духоты и сон не в сон.

Но свежим духом ветер с воли

Совсем не веет из окон.

Всю ночь беседую с соседом.

Но Фет не Фет и стих не стих.

И не туманят тонким бредом

Ручьи медлительные их.

1920

«Если ночь и душна и светла…»

Если ночь и душна и светла,

Дышит грустью и праздностью странной,

Ароматна, крахмальна, бела,

Папироса мой друг постоянный.

Все я медлю курить: и пока

С папиросою пламя не слито,

В золотом волокне табака

Невозможность возможного скрыта.

Но едва огневой мотылек

Пропорхнет по обрезу тупому —

Там малиновый вспыхнет глазок

И запахнет табак по иному.

И теперь от иного огня

Острым дымом до сердца дотянет.

И опять, как и вечно, меня

Недоступностью воли обманет.

1920

«Подоконник высокий и грубый…»

Подоконник высокий и грубый,

Мой последний земной аналой.