Виктор Гюго - Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения
Когда маркитантка закончила свою речь, женщина пробормотала:
— Нашу соседку звали Мари-Жанна, а нашу батрачку звали Мари-Клод.
Тем временем сержант Радуб отчитывал гренадера:
— Молчал бы ты! Видишь, даму совсем напугал. Разве при дамах можно чертыхаться?
— Да ведь честному человеку такие слова слушать — прямо нож в сердце, — оправдывался гренадер, — легче на месте помереть, чем такими чудищами заморскими любоваться: отца сеньор искалечил, ихнего дедушку из-за кюре сослали на галеры, ихнего свекра король повесил, а они, дурьи башки, сражаются, устраивают мятежи, готовы дать себя уложить ради своего сеньора, кюре и короля!
Сержант скомандовал:
— В строю не разговаривать!
— Мы и так не разговариваем, сержант, — ответил гренадер, — да все равно с души воротит смотреть, как такая миленькая женщина сама лезет под пули в угоду какому-то попу!
— Гренадер, — оборвал его сержант, — мы здесь не в клубе секции Пик. Не разглагольствуйте.
Он снова повернулся к женщине:
— А где твой муж, сударыня? Что он поделывает? Что с ним сталось?
— Ничего не сталось, потому что его убили.
— Где убили?
— В лесу.
— Когда убили?
— Третьего дня.
— Кто убил?
— Не знаю.
— Не знаешь, кто твоего мужа убил?
— Нет, не знаю.
— Синие убили? Белые убили?
— Ружье убило.
— Третьего дня, говоришь?
— Да.
— А где?
— Около Эрне. Мой муж упал. Вот и все.
— А когда твоего мужа убили, ты что стала делать?
— Пошла с детьми.
— Куда?
— Куда глаза глядят.
— Где спишь?
— На земле.
— Что ешь?
— Ничего.
Сержант скорчил классическую солдатскую гримасу, вздернув пышные усы к самому носу.
— Совсем ничего?
— Ежевику рвали, терн прошлогодний, он еще кое-где на кустах уцелел, чернику ели, побеги папоротника.
— Так. Выходит, что ничего.
Старший мальчик, поняв, очевидно, о чем идет речь, сказал: «Есть хочу».
Сержант вытащил из кармана краюху хлеба — свое дневное довольствие — и протянул ее женщине. Она разломила краюху пополам и дала по куску старшим детям. Те с жадностью принялись уплетать хлеб.
— А себе не оставила, — проворчал сержант.
— Потому что не голодна, — сказал солдат.
— Потому что мать, — сказал сержант.
Мальчики перестали жевать.
— Пить хочу! — сказал один.
— Пить хочу! — сказал другой.
— А в этом чертовом лесу даже ручья нет! — воскликнул сержант.
Маркитантка сняла медную чарку, висевшую у нее на поясе рядом с колокольчиком, отвернула крышку жбана, который она носила через плечо, нацедила несколько капель и поднесла чарку к губам ребенка.
Старший выпил и скорчил гримасу.
Младший выпил и сплюнул.
— А ведь какая вкусная, — сказала маркитантка.
— Ты чем их попотчевала, водкой, что ли? — осведомился сержант.
— И еще какой, самой лучшей! Да ведь они деревенщина.
И она вытерла чарку.
Сержант снова приступил к делу:
— Значит, сударыня, спасаешься?
— Пришлось.
— Бежишь, стало быть, прямиком через поля?
— Сперва я бежала, сколько хватало сил, потом пошла, а потом свалилась.
— Ох вы, бедняжка, — сказала маркитантка.
— Люди всё дерутся, — пробормотала женщина. — Кругом, куда ни погляди, всюду стреляют. А я не знаю, чего кто хочет. Мужа моего убили. Вот это я поняла.
Сержант с силой ударил прикладом о землю и сердито прокричал:
— Какая глупость эта война, прах ее возьми!
Женщина продолжала:
— Прошлую ночь мы в дуплине спали.
— Все четверо?
— Все четверо.
— Спали?
— Спали.
— Спали, — повторил сержант, — стоя спали. — И он повернулся к солдатам. — Ребята, здешние дикари называют дуплиной большое такое дуплистое дерево, куда человек может втиснуться, словно в ножны. Да с них какой спрос. Ведь не парижане.
— Спать в дупле, — повторила маркитантка, — и еще с тремя ребятишками!
— А когда малыши рев поднимали, — промолвил сержант, — вот прохожие, должно быть, дивились, никого вроде не видно, — стоит дерево и кричит: «Папа, мама».
— Слава богу, сейчас хоть лето, — вздохнула женщина.
Она опустила глаза, и в ее покорном взгляде отразилось бесконечное удивление перед непостижимым бременем катастроф.
Солдаты молча стояли вокруг, ошеломленные картиной человеческой беды.
Вдова, трое маленьких сироток, бегство, растерянность, одиночество; война, с грозным рыком обложившая весь горизонт; голод, жажда, единственная пища — трава, единственный кров — небо!
Сержант подошел поближе к женщине и поглядел на девочку, прижавшуюся к материнской груди. Малютка выпустила изо рта сосок, повернула головку, уставилась красивыми синими глазками на страшную мохнатую физиономию, склонившуюся над ней, и вдруг улыбнулась.
Сержант быстро выпрямился, крупная слеза проползла по его щеке и, словно жемчужина, повисла на кончике уса.
— Товарищи, — громко произнес он, — из всего вышесказанного вытекает, что батальону не миновать стать отцом. Как же мы поступим? Возьмем да и усыновим трех малышей.
— Да здравствует Республика! — прокричали гренадеры.
— Решено, — заключил сержант.
И он простер обе руки над матерью и детьми.
— Значит, — сказал он, — отныне это дети батальона «Красный колпак».
Маркитантка даже подпрыгнула от радости.
— Под одним колпаком три головки, — прокричала она.
Потом вдруг зарыдала в голос, горячо поцеловала бедняжку вдову и проговорила:
— А маленькая-то уже и сейчас, видать, шалунья!
— Да здравствует Республика! — снова крикнули гренадеры.
Сержант повернулся к матери:
— Пойдемте, гражданка.
Книга вторая
КОРВЕТ «КЛЕЙМОР»
I
АНГЛИЯ И ФРАНЦИЯ В СМЕШЕНИИ
Весной 1793 года, когда Францию, атакуемую одновременно на всех границах, вдруг отвлекло, как отвлекает волнующее зрелище, падение жирондистов, вот что происходило в Ламаншском архипелаге.
Первого июня, приблизительно за час до захода солнца, на острове Джерси, в маленькой пустынной бухточке Боннюи, готовился к отплытию корвет, пользуясь туманной погодой, которая благоприятна беглецам, потому что слишком опасна для мирных мореплавателей. Судно это, обслуживаемое французским экипажем, числилось в составе английской флотилии, которая несла службу охраны у восточной оконечности острова. Английской флотилией командовал принц Латур Овернский, из рода герцогов Бульонских, и именно по его приказу корвет был отряжен для выполнения важного и спешного поручения.
Этот корабль, значившийся в списках английского морского ведомства под названием «Клеймор», на первый взгляд казался обычным транспортным судном, хотя в действительности являлся военным корветом. По виду это было прочное, тяжеловесное торговое судно, но горе тому, кто доверился бы внешним приметам. При постройке «Клеймора» преследовалась двоякая цель — хитрость и сила: если возможно — обмануть, если необходимо — драться. Чтобы успешно справиться с предстоящей задачей, обычный груз заменили тридцатью крупнокалиберными каронадами, занявшими все межпалубное пространство. В предвидении непогоды, а вернее, стремясь придать корвету безобидный вид торгового судна, все тридцать орудий принайтовили, или, проще говоря, прикрепили, тройными цепями, причем жерла их упирались в закрытые ставни портов; самый зоркий глаз не обнаружил бы ничего подозрительного, тем более что иллюминаторы и люки тоже были задраены; корвет словно надел на себя маску. Каронады устанавливались на лафетах с бронзовыми колесами старинного образца — со спицами. Обычно на военных корветах орудия размещаются лишь на верхней палубе, однако «Клеймор», предназначенный для внезапных нападений и засад, не имел открытой батареи, но, как мы уже говорили, мог нести целую батарею на нижней палубе. При своих внушительных размерах и относительной тяжеловесности «Клеймор» был достаточно быстроходен и среди всех прочих судов английского флота славился прочностью корпуса, так что в бою стоил целого фрегата, хотя его низкая бизань-мачта несла только одну бизань. Руль, редкой по тем временам, замысловатой закругленной формы, — творение саутгемптонских верфей, — обошелся в пятьдесят фунтов стерлингов.
Экипаж «Клеймора» сплошь состоял из французских офицеров-эмигрантов и французских матросов-дезертиров. Людей отбирали тщательно: каждый, принятый на борт корвета, должен был быть хорошим моряком, хорошим солдатом и хорошим роялистом. Каждый был трижды фанатиком — фанатически преданным корвету, шпаге и королю.
