Белла Ахмадулина - Сборник стихов
Клянусь
Тем летним снимком на крыльце чужомкак виселица, криво и отдельнопоставленным, не приводящим в дом,но выводящим из дому. Одетав неистовый сатиновый доспех,стесняющий огромный мускул горла,так и сидишь, уже отбыв, допевтруд лошадиный голода и горя.Тем снимком. Слабым острием локтейребенка с удивленною улыбкой,которой смерть влечет к себе детейи украшает их черты уликой.Тяжелой болью памяти к тебе,когда, хлебая безвоздушность горя,от задыхания твоих тиредо крови я откашливала горло.Присутствием твоим крала, несла,брала себе тебя и воровала,забыв, что ты — чужое, ты — нельзя,ты — богово, тебя у бога мало.Последней исхудалостию той,добившею тебя крысиным зубом.Благословенной родиной святой,забывшею тебя в сиротстве грубом.Возлюбленным тобою не к добрувседобрым африканцем небывалым,который созерцает детвору.И детворою. И Тверским бульваром.Твоим печальным отдыхом в раю,где нет тебе ни ремесла, ни муки.Клянусь убить Елабугу твою,Елабугой твоей, чтоб спали внуки.Старухи будут их стращать в ночи,что нет ее, что нет ее, не зная:«Спи, мальчик или девочка, молчи,ужо придет Елабуга слепая».О, как она всей путаницей ног.припустится ползти, так скоро, скоро.Я опущу подкованный сапогна щупальцы ее без приговора.Утяжелив собой каблук, носок,в затылок ей — и продержать подольше.Детенышей ее зеленый сокмне острым ядом опалит подошвы.В хвосте ее созревшее яйцоя брошу в землю, раз земля бездонна,ни словом не обмолвясь про крыльцоМарининого смертного бездомья.И в этом я клянусь. Пока во тьме,зловоньем ила, жабами колодца,примеривая желтый глаз ко мне,убить меня Елабуга клянется.
Уроки музыки
Люблю, Марина, что тебя, как всех,что, — как меня, —озябшею гортаньюне говорю: тебя — как свет! как снег! —усильем шеи, будто лед глотаю,стараюсь вымолвить: тебя, как всех,учили музыке. (О крах ученья!Как если бы, под богов плач и смех,свече внушали правила свеченья.)Не ладили две равных темноты:рояль и ты — два совершенных круга,в тоске взаимной глухонемотытерпя иноязычие друг друга.Два мрачных исподлобья сведеныв неразрешимой и враждебной встрече:рояль и ты — две сильных тишины,два слабых горла музыки и речи.Но твоего сиротства перевесрешает дело. Что рояль? Он узникбезгласности, покуда в до-диезмизинец свой не окунет союзник.А ты — одна. Тебе — подмоги нет.И музыке трудна твоя наука —не утруждая ранящий предмет,открыть в себе кровотеченье звука.Марина, до! До — детства, до — судьбы,до — ре, до — речи, до — всего, что после,равно, как вместе мы склоняли лбыв той общедетской предрояльной позе,как ты, как ты, вцепившись в табурет, —о карусель и Гедике ненужность! —раскручивать сорвавшую берет,свистящую вкруг головы окружность.Марина, это все — для красотыпридумано, в расчете на удачураз накричаться: я — как ты, как ты!И с радостью бы крикнула, да — плачу.
* * *
Четверть века, Марина, тому,как Елабуга ластится раемк отдохнувшему лбу твоему,но и рай ему мал и неравен.
Неужели к всеведенью мук,что тебе удалось как удача,я добавлю бесформенный звукдважды мною пропетого плача.
Две бессмыслицы — мертв и мертва,две пустынности, два ударенья —царскосельских садов дерева,переделкинских рощиц деревья.
И усильем двух этих кончинтак исчерпана будущность слова.Не осталось ни уст, ни причин,чтобы нам затевать его снова.
Впрочем, в этой утрате судаесть свобода и есть безмятежность:перед кем пламенеть от стыда,оскорбляя страниц белоснежность?
Как любила! Возможно ли злей?Без прощения, без обещаньяимена их любовью твоейбыли сосланы в даль обожанья.
Среди всех твоих бед и — плетейтолько два тебе есть утешенья:что не знала двух этих смертейи воспела два этих рожденья.
Свеча
Всего-то — чтоб была свеча,свеча простая, восковая,и старомодность вековаятак станет в памяти свежа.
И поспешит твое перок той грамоте витиеватой,разумной и замысловатой,и ляжет на душу добро.
Уже ты мыслишь о друзьяхвсе чаще, способом старинным,и сталактитом стеариннымзаймешься с нежностью в глазах.
И Пушкин ласково глядит,и ночь прошла, и гаснут свечи,и нежный вкус родимой речитак чисто губы холодит.
Снегопад
Снегопад свое действие начали еще до свершения тьмыПеределкино переиначилв безымянную прелесть зимы.
Дома творчества дикую кличкуон отринул и вытер с доскии возвысил в полях электричкудо всемирного звука тоски.
Обманувши сады, огороды,их ничтожный размер одолев,возымела значенье природыневеликая сумма дерев.
На горе, в тишине совершенной,голос древнего пенья возник,и уже не села, а вселеннойты участник и бедный должник.
Вдалеке, меж звездой и дорогой,сам дивясь, что он здесь и таков,пролетел лучезарно здоровыйи ликующий лыжник снегов.
Вездесущая сила движенья,этот лыжник, земля и луна —лишь причина для стихосложенья,для мгновенной удачи ума.
Но, пока в снегопаданье строгомясен разум и воля свежа,в промежутке меж звуком и словомопрометчиво медлит душа.
Метель
Февраль — любовь и гнев погоды.И, странно воссияв окрест,великим севером природыочнулась скудость дачных мест.
И улица в четыре дома,открыв длину и ширину,берет себе непринужденновесь снег вселенной, всю луну.
Как сильно вьюжит! Не иначе —метель посвящена тому,кто эти дерева и дачитак близко принимал к уму.
Ручья невзрачное теченье,сосну, понурившую ствол,в иное он вовлек значеньеи в драгоценность перевел.
Не потому ль, в красе и тайне,пространство, загрустив о нем,той речи бред и бормотаньеимеет в голосе своем.
И в снегопаде, долго бывшем,вдруг, на мгновенье, прерваласьмеж домом тем и тем кладбищемпечали пристальная связь.
Симону Чиковани
Явиться утром в чистый север сада,в глубокий день зимы и снегопада,когда душа свободна и проста,снегов успокоителен избытоки пресной льдинки маленький напитоктак развлекает и смешит уста.
Все нужное тебе — в тебе самом, —подумать, и увидеть, что Симонидет один к заснеженной ограде.О, нет, зимой мой ум не так умен,чтобы поверить и спросить: — Симон,как это может быть при снегопаде?
И разве ты не вовсе одинаковс твоей землею, где, навек заплакавот нежности, все плачет тень моя,где над Курой, в объятой богом Мцхете,в садах зимы берут фиалки дети,их называя именем «Иа»?
И, коль ты здесь, кому теперь виднапустая площадь в три больших окнаи цирка детский круг кому заметен?О, дома твоего беспечный храм,прилив вина и лепета к губами пение, что следует за этим!
Меж тем все просто: рядом то и это,и в наше время от зимы до летаполгода жизни, лета два часа.И приникаю я лицом к Симонувсе тем же летом, того же зимою,когда цветам и снегу нет числа.
Пускай же все само собой идет:сам прилетел по небу самолет,сам самовар нам чай нальет в стаканы. —Не будем звать, но сам придет соседдля добрых восклицаний и бесед,и голос сам заговорит стихами.
Я говорю себе: твой гость с тобою,любуйся его милой худобою,возьми себе, не отпускай домой.Но уж звонит во мне звонок испуга:опять нам долго не видать друг другав честь разницы меж летом и зимой.
Простились, ничего не говоря.Я предалась заботам января,вздохнув во сне легко и сокровенно.И снова я тоскую поутру.И в сад иду, и веточку беру,и на снегу пишу я: Сакартвело.
Гостить у художника
