Алексей Притуляк - Лирика

Слова сгорают.

Слова сгорают. Остается пепел.

Я, этим пеплом голову посыпав,

стою в пыли, как полоумный дервиш,

гляжу в глаза прохожим и зевакам

и слепо верю в праведность молчанья.

И, в страхе умереть без покаянья,

все жду того, кто первым бросит камень

в грехи мои, свершенные во имя

желанной цели - стать тебе любимым.

В пыли утрат - увы, невосполнимых,-

в пыли надежд несбыточных и бренных

рисую сердце прутиком кленовым.

Так трудно быть всегда иным и новым!

Tак просто стать привычным и нелепым...

Душа сгорает. Остается... пепел?

Двое идут по вечности

Двое идут по вечности,

По краешку, след в след,

От игрека - до бесконечности,

До разности "да" и "нет".

Двое идут по времени,

Вдоль частокола дней,

От легкости и - до бремени,

От света - к игре теней.

И, подчиняясь данности,

Привычно гася свет,

Прощают грехи за давностью

Ни в чем не повинных лет.

И, не впадая в крайности,

Обыденно, как обед:

"Ты любишь мои странности.

А я вот твои — нет".

Что ж ты не спишь?

Что ты не спишь,

мой загрустивший город?

Притих,

побледнел

и даже осунулся.

Сиплая вьюга -

это еще не повод

для серой бессонницы...

Ветер,

взобравшись

под крышу звонницы,

трогает

сонные колокола;

и тихая,

блеклая,

потусторонняя мгла

запрягает душу в повозку ночи

и берется за повод...

Что ж ты не спишь,

мой загрустивший город?

Не могу прикурить

Не могу прикурить - не горят отсыревшие спички. 

Тонет в лужах перрон, как в разливе вселенских морей. 

Моей библией стало расписание твоей электрички, 

Ожиданье субботы стало вредной привычкой моей. 

Я не знаю, на кой мне сдалась эта мокрая осень, 

Я не знаю, зачем я курю этот гнусный "Опал". 

Прихожу к пониманию, что ты не приедешь и в восемь. 

Прихожу к ощущению, что я, очевидно, пропал.

Орхидеи на рельсах - как выходка сюрреалиста.

Полстакана в ботинке - почти стопроцентный симптом. 

Вот, мужчина-за-тридцать вдруг стал мужичонкой-за-триста, 

И холеный котяра вдруг стал шелудивым котом.

И не важно уже, что предчувствия не обманули, 

Что в вокзальном буфете - один только кислый "Агдам", 

Что вокзальная шлюха с глазами отстрелянной пули 

Ожидает меня у киоска "Прием телеграмм"... 

Не могу прикурить. Не горят отсыревшие спички. 

Тонет в лужах судьба, как в разливе вселенских морей. 

Мне теперь вспоминать позабытые за год привычки. 

Мне теперь отвыкать от вокзальных слепых фонарей...

Лебедь

Мне подрезали крылья. Хотел полететь - да невмочь.

Оперение мое от засохшей крови побурело.

Я затих в камышах. Опускалась дождливая ночь,

А в саду кто-то пел, и печальная лютня звенела.

Ах жестокие руки! Я их о пощаде молил,

Я вытягивал шею и плакал - не слышали плача.

И безжалостный нож от свободы меня отрешил,

Я не знаю, зачем... Может быть, невозможно иначе.

И, сложив пополам зачерненную плотную бязь,

Завязали глаза, чтоб не видел зовущего неба...

Кавалеры шутили, а юные дамы, смеясь,

Мне бросали кусочки духами пропахшего хлеба.

А глумливая чернь потешалась моей слепотой,

И швыряли мальчишки так бьющие больно каменья.

Говорили собратья мои, что теперь я — ручной,

Предназначено мне для фонтана служить украшением.

С неба падали шорохи вольных, расправленных крыл - 

Пролетала куда-то моя лебединая стая...

Я рванулся за ней, я о режущей боли забыл...

Но держала вода. Она тоже, наверно, ручная...

Мне подрезали крылья. Хотел полететь - да невмочь.

Оперение мое от засохшей крови побурело.

Я затих в камышах. Опускалась дождливая ночь.

А в саду кто-то пел, и печальная лютня звенела.

Вдруг

В переплетении улиц -

этих нервов огромного города,

дрожащих от напряжения -

мелькнуть

то ли неоновым бликом,

то ли тенью, отброшенной ветром.

Разбиваясь о скалы стен

отражением гула клаксонов, сирен и моторов,

задыхаясь в бензиновой гари, в толпе, в переходах,

пропадая в пасти подземки

и выходя на поверхность

обглоданным,

серым,

безликим;

в рывке,

начинающем новый забег

в никуда

ниоткуда,

в тоске

обреченного на вымирание

ситиозавра,

в безумстве

погони за завтра

или

избегания вчера

вдруг

споткнувшись,

матерясь и хрипя,

упасть посреди улицы

обломком толпы,

не чувствуя ног,

и увидеть

в асфальтовой трещине

тихий

пробивающийся

к небу

вьюнок.

Вечер крадется

Вечер крадется

черно-бурым лисом,

принюхиваясь к тишине,

поскуливая

от предвкушения добычи.

Крадется ко мне -

серому мышу

предместий большого города,

путающему следы

в безнадежной попытке скрыться.

Нервно лизнув водЫ

из туманного озера,

припадает к земле,

а глаза - лукавы и пасмурны.

И как бы я ни старался

спрятать себя - в переулках,

в подземке,

в подъезде

в работе,

во сне, -

он найдет меня,

и мой одинокий писк

станет прощальным гимном

уходящего дня.

Колыбельная

Спи.

Я выключу всех петухов

в радиусе километра.

Спи.

Я разобью все фонари,

чтоб не светили всуе.

Спи.

Я из рогатки собью луну

и пинков надаю ветру.

Спи.

Я морским узлом завяжу

Звонкие дождевые струи...

Спи...

Я буду твоим сном -

цветным,

эротическим,

сладким...

Бесшабашным

котом

мартовским

(Мр-р-р!)

на нежности падким...

Везде, куда смогут добраться

мои очумелые губы,

затлеют

на бархатной коже твоей

терпкие поцелуи...

А руки,

мои загребущие руки,

теряя сознание

от встречи

с тайными тайнами

твоего мироздания,

заблудятся в чаще волос...

И дрожью

и стоном

и звоном

падающих с неба звезд

станет душа,

готовая вспыхнуть...

Эй, любимая,

радость моя,

может быть хватит дрыхнуть?..

Ревность

Рассвет,

белым котом,

забрался к тебе на колени.

Ты ласково гладишь его,

а во мне просыпается ревность.

Я тоже хочу быть котом,

но только -

полуночно-черным;

и так же

лежать у тебя на коленях,

дремотно мурлыча,

и впитывать кожей

твои осторожные пальцы,

блуждающие

в сумраке моих сновидений.

Уверовав в бессмертие души

Уверовав в бессмертие души,

ступить в прохладу старенькой церквушки,

где благостно-смиренные старушки

о чем-то молят Господа в тиши.

И там, в себе, в нехоженой глуши,

дойти до позаброшенной избушки,

где тихий мальчик, позабыв игрушки,

извечных истин угли ворошит.

Крестясь несмело, встать под образами -

глаза в глаза; о времени забыть

и чувствовать, как неразрывна нить

протянутая жизнью между нами.

Не обмануть ни делом, ни словами.

И всех грехов уже не искупить.

Горьки губам разваренная сыть

и кровь Его вприпивку со слезами.

А уходя и оглянувшись вдруг,

"Храни тя Бог!" услышать и в волнении

почувствовать, как ранит раздвоением

колоколов в лазурь летящий звук.

Осмелиться и заступить за круг,

очерченный удушливым сомнением.

Бессмертие души, с благословением,

как боль принять из почернелых рук.

Шепотом

Во сне твоем, где кружат звезды-птицы

над скриплой каруселью мироздания,

улягусь я на покрывале ночи,

под голову нарвав прозрачной ваты

из облаков, стремящихся к рассвету.

Улягусь где-то на краю дороги,

отбросив посох, - пилигрим усталый, -

и буду слушать тихий шорох ветра

в цветах и травах, что в меня врастают.

В цветах и травах, где угаснут звезды,

упавшие с небес листвой осенней,

останусь вечно придорожным камнем.

Навек в тебе, навек в твоих объятьях;

и пусть застынет время мертвой глыбой...

Я снюсь тебе?.. Молю, не просыпайся!

Вечер ре-мажор

Лазурное небо кокетливо смотрится в лужи.

Иду переваривать наскоро съеденный ужин.

Доволен собой, воробьями, девчонками в платьях,

Готовый обнять или сам замурлыкать в объятьях.

Очищен минувшей грозой и наивен, как в детстве,

Я против войны, наводнений и всяческих бедствий.

Я за: полусонный июнь, воробьев и девчонок,