Александр Пушкин - Стихотворения 1836

Пушкин Александр Сергеевич

Стихотворения 1836

Полное собрание сочинений с критикой

Тебе певцу, тебе герою!Не удалось мне за тобоюПри громе пушечном, в огнеСкакать на бешеном коне.Наездник смирного Пегаса,Носил я старого ПарнасаИз моды вышедший мундир:Но и по этой службе трудной,И тут, о мой наездник чудный,Ты мой отец и командир.Вот мой Пугач — при первом взглядеОн виден — плут, казак прямой!В передовом твоем отрядеУрядник был бы он лихой.

Грустен и весел вхожу, ваятель, в твою мастерскую:Гипсу ты мысли даешь, мрамор послушен тебе:Сколько богов, и богинь, и героев!… Вот Зевс Громовержец,Вот из подлобья глядит, дуя в цевницу, сатир.Здесь зачинатель Барклай, а здесь совершитель КутузовТут Аполлон — идеал, там Ниобея — печаль….Весело мне. Но меж тем в толпе молчаливых кумировГрустен гуляю: со мной доброго Дельвига нет;В темной могиле почил художников друг и советник.Как бы он обнял тебя! как бы гордился тобой!

Когда великое свершалось торжество,И в муках на кресте кончалось божество,Тогда по сторонам животворяща древаМария-грешница и пресвятая дева,Стояли две жены,В неизмеримую печаль погружены.Но у подножия теперь креста честнаго,Как будто у крыльца правителя градскаго,Мы зрим — поставлено на место жен святыхВ ружье и кивере два грозных часовых.К чему, скажите мне, хранительная стража?Или распятие казенная поклажа,И вы боитеся воров или мышей?Иль мните важности придать царю царей?Иль покровительством спасаете могучимВладыку, тернием венчанного колючим,Христа, предавшего послушно плоть своюБичам мучителей, гвоздям и копию?Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбилаТого, чья казнь весь род Адамов искупила,И, чтоб не потеснить гуляющих господ,Пускать не велено сюда простой народ?

Как с древа сорвался предатель ученик,Диявол прилетел, к лицу его приник,Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смраднойИ бросил труп живой в гортань геенны гладной…Там бесы, радуясь и плеща, на рогаПрияли с хохотом всемирного врагаИ шумно понесли к проклятому владыке,И сатана, привстав, с веселием на ликеЛобзанием своим насквозь прожег уста,В предательскую ночь лобзавшие Христа.

Напрасно я бегу к сионским высотам,Грех алчный гонится за мною по пятам…Так [?], ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,Голодный лев следит оленя бег пахучий.

Не дорого ценю я громкие права,От коих не одна кружится голова.Я не ропщу о том, что отказали богиМне в сладкой участи оспоривать налоги,Или мешать царям друг с другом воевать;И мало горя мне, свободно ли печатьМорочит олухов, иль чуткая цензураВ журнальных замыслах стесняет балагура.Всё это, видите ль, слова, слова, слова. [1]Иные, лучшие мне дороги права;Иная, лучшая потребна мне свобода:Зависить от властей, зависить от народаНе всё ли нам равно? Бог с ними. НикомуОтчета не давать, себе лишь самомуСлужить и угождать; для власти, для ливреиНе гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;По прихоти своей скитаться здесь и там,Дивясь божественным природы красотам,И пред созданьями искусств и вдохновеньяТрепеща радостно в восторгах умиленья.— Вот счастье! вот права…

Отцы пустынники и жены непорочны,Чтоб сердцем возлетать во области заочны,Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,Сложили множество божественных молитв;Но ни одна из них меня не умиляет,Как та, которую священник повторяетВо дни печальные Великого поста;Всех чаще мне она приходит на устаИ падшего крепит неведомою силой:Владыко дней моих! дух праздности унылой,Любоначалия, змеи сокрытой сей,И празднословия не дай душе моей.Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,Да брат мой от меня не примет осужденья,И дух смирения, терпения, любвиИ целомудрия мне в сердце оживи.

Когда за городом, задумчив, я брожуИ на публичное кладбище захожу,Решетки, столбики, нарядные гробницы,Под коими гниют все мертвецы столицы,В болоте кое-как стесненные рядком,Как гости жадные за нищенским столом,Купцов, чиновников усопших мавзолеи,Дешевого резца нелепые затеи,Над ними надписи и в прозе и в стихахО добродетелях, о службе и чинах;По старом рогаче вдовицы плач амурный,Ворами со столбов отвинченные урны,Могилы склизкие, которы также тутЗеваючи жильцов к себе на утро ждут,Такие смутные мне мысли всё наводит,Что злое на меня уныние находит.Хоть плюнуть да бежать…

Но как же любо мнеОсеннею порой, в вечерней тишине,В деревне посещать кладбище родовое,Где дремлют мертвые в торжественном покое.Там неукрашенным могилам есть простор;К ним ночью темною не лезет бледный вор;Близ камней вековых, покрытых желтым мохом.Проходит селянин с молитвой и со вздохом;На место праздных урн и мелких пирамид,Безносых гениев, растрепанных харитСтоит широко дуб над важными гробами,Колеблясь и шумя…

Exegi monumentum. Я памятник себе воздвиг нерукотворный,К нему не заростет народная тропа,Вознесся выше он главою непокорнойАлександрийского столпа.

Нет, весь я не умру — душа в заветной лиреМой прах переживет и тленья убежитИ славен буду я, доколь в подлунном миреЖив будет хоть один пиит.

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,И назовет меня всяк сущий в ней язык,И гордый внук славян, и финн, и ныне дикойТунгуз, и друг степей калмык.

И долго буду тем любезен я народу,Что чувства добрые я лирой пробуждая,Что в мой жестокой век восславил я СвободуИ милость к падшим призывал.

Веленью божию, о муза, будь послушна,Обиды не страшась, не требуя венца,Хвалу и клевету приемли равнодушно,И не оспоривай глупца.

Начнем ab ovo:Мой ЕзерскийПроисходил от тех вождей,Чей в древни веки парус дерзкийПоработил брега морей.Одульф, его начальник рода,Вельми бе грозен воевода(Гласит Софийский Хронограф).При Ольге сын его ВарлафПриял крещенье в ЦареградеС приданым греческой княжны.От них два сына рождены,Якуб и Дорофей. В засадеУбит Якуб, а ДорофейРодил двенадцать сыновей.

Ондрей, по прозвищу ЕзерскийРодил Ивана да ИльюИ в лавре схимился Печерской.Отсель фамилию своюВедут Езерские. При КалкеОдин из них был схвачен в свалкеА там раздавлен как комарЗадами тяжкими татар.Зато со славой, хоть с уроном,Другой Езерский, Елизар,Упился кровию татар,Между Непрядвою и Доном,Ударя с тыла в табор ихС дружиной суздальцев своих.

В века старинной нашей славы,Как и в худые времена,Крамол и смут во дни кровавыБлестят Езерских имена.Они и в войске и в совете.На воеводстве, и в ответе [2]Служили доблестно царям.Из них Езерский ВарлаамГордыней славился боярской;За спор то с тем он, то с другим,С большим бесчестьем выводимБывал из-за трапезы царской,Но снова шел под тяжкий гневИ умер, Сицких пересев. [3]

Когда от Думы величавойПриял Романов свой венец,Как под отеческой державойРусь отдохнула наконец,А наши вороги смирились,Тогда Езерские явилисьВ великой силе при дворе,При императоре Петре….Но извините: статься может,Читатель, вам я досадил;Ваш ум дух века просветил,Вас спесь дворянская не гложет,И нужды нет вам никакойДо вашей книги родовой.

Кто б ни был ваш родоначальник,Мстислав, князь Курбский, иль Ермак,Или Митюшка целовальник,Вам всё равно. Конечно, так;Вы презираете отцами,Их славой, частию, правамиВеликодушно и умно;Вы отреклись от них давно,Прямого просвещенья ради,Гордясь (как общей пользы друг)Красою собственных заслуг,Звездой двоюродного дяди,Иль приглашением на балТуда, где дед ваш не бывал.

Я сам — хоть в книжках и словесноСобраться надо мной трунятЯ мещанин, как вам известно,И в этом смысле демократ;Но каюсь: новый Ходаковский, [4]Люблю от бабушки московскойЯ толки слушать о родне,О толстобрюхой старине.Мне жаль, что нашей славы звукиУже нам чужды; что спростаИз бар мы лезем в Tiers état,Что нам не в прок пошли науки,И что спасибо нам за тоНе скажет, кажется, никто.

Мне жаль, что тех родов боярскихБледнеет блеск и никнет дух;Мне жаль, что нет князей Пожарских,Что о других пропал и слух,Что их поносит и Фиглярин,Что русский ветреный бояринСчитает грамоты царейЗа пыльный сбор календарей,Что в нашем тереме забытомРастет пустынная трава,Что геральдического льваДемократическим копытомТеперь лягает и осел:Дух века вот куда зашел!

Вот почему, архивы роя,Я разбирал в досужный часВсю родословную героя,О ком затеял свой рассказ,И здесь потомству заповедал.Езерский сам же твердо ведал,Что дед его, великий муж,Имел двенадцать тысяч душ;Из них отцу его досталасьОсьмая часть, и та сполнаБыла давно заложенаИ ежегодно продавалась;А сам он жалованьем жилИ регистратором служил.

От западных морей до самых врат восточныхНе многие умы от благ прямых и прочныхЗло могут отличить… [рассудок] редко нам[Внушает] "Пошли мне долгу жизнь и многие года!"Зевеса вот о чем и всюду и всегдаПривыкли вы молить — но сколькими бедамиИсполнен дол[гой][?] век! Во-первых, [как] рубцами,Лицо [морщинами покроется] — оно превращено.

Ценитель умственных творений исполинских,Друг бардов английских, любовник муз латинских,Ты к мощной древности опять меня манишь,[Ты снова мне] велишь.Простясь с мечтой и бл[едным] [?] идеалом,Я приготовился бороться с Ювеналом,Чьи строгие стихи, неопытный поэт,[Стихами] перевесть я было дал обет.Но, развернув его суровые творенья,Не мог я одолеть пугливого смущенья…[Стихи бесстыдные] прияпами торчат,В них звуки странною гармонией трещат

Была пора: наш праздник молодойСиял, шумел и розами венчался,И с песнями бокалов звон мешался,И тесною сидели мы толпой.Тогда, душой беспечные невежды,Мы жили все и легче и смелей,Мы пили все за здравие надеждыИ юности и всех ее затей.

Теперь не то: разгульный праздник нашС приходом лет, как мы, перебесился,Он присмирел, утих, остепенился,Стал глуше звон его заздравных чаш;Меж нами речь не так игриво льется.Просторнее, грустнее мы сидим,И реже смех средь песен раздается,И чаще мы вздыхаем и молчим.

Всему пора: уж двадцать пятый разМы празднуем лицея день заветный.Прошли года чредою незаметной,И как они переменили нас!Недаром — нет! — промчалась четверть века!Не сетуйте: таков судьбы закон;Вращается весь мир вкруг человека,Ужель один недвижим будет он?

Припомните, о други, с той поры,Когда наш круг судьбы соединили,Чему, чему свидетели мы были!Игралища таинственной игры,Металися смущенные народы;И высились и падали цари;И кровь людей то Славы, то Свободы,То Гордости багрила алтари.

Вы помните: когда возник лицей,Как царь для нас открыл чертог царицын,И мы пришли. И встретил нас КуницынПриветствием меж царственных гостей,Тогда гроза двенадцатого годаЕще спала. Еще НаполеонНе испытал великого народаЕще грозил и колебался он.

Вы помните: текла за ратью рать,Со старшими мы братьями прощалисьИ в сень наук с досадой возвращались,Завидуя тому, кто умиратьШел мимо нас… и племена сразились,Русь обняла кичливого врага,И заревом московским озарилисьЕго полкам готовые снега.

Вы помните, как наш АгамемнонИз пленного Парижа к нам примчался.Какой восторг тогда [пред ним] раздался!Как был велик, как был прекрасен он,Народов друг, спаситель их свободы!Вы помните — как оживились вдругСии сады, сии живые воды,Где проводил он славный свой досуг.

И нет его — и Русь оставил он,Взнесенну им над миром изумленным,И на скале изгнанником забвенным,Всему чужой, угас Наполеон.И новый царь, суровый и могучий,На рубеже Европы бодро стал,[И над землей] сошлися новы тучи,И ураган их

Юноша, полный красы, напряженья, усилия чуждый,Строен, легок и могуч, — тешится быстрой игрой!Вот и товарищ тебе, дискобол! Он достоин, клянуся,Дружно обнявшись с тобой, после игры отдыхать.

Юноша трижды шагнул, наклонился, рукой о коленоБодро опёрся, другой поднял меткую кость.Вот уж прицелился….. прочь! раздайся, народ любопытный,Врозь расступись; не мешай русской удалой игре.

Альфонс садится на коня;Ему хозяин держит стремя."Сеньор, послушайтесь меня:Пускаться в путь теперь не время.В горах опасно, ночь близка,Другая вента далека.Останьтесь здесь: готов вам ужин;В камине разложен огонь;Постеля есть — покой вам нужен,А к стойлу тянется ваш конь".— "Мне путешествие привычноИ днем и ночью — был бы путь,Тот отвечает, — неприличноБояться мне чего-нибудь.Я дворянин, — ни чорт, ни ворыНе могут удержать меня,Когда спешу на службу я".И дон Альфонс коню дал шпоры,И едет рысью. Перед нимОдна идет дорога в горыУщельем тесным и глухим.Вот выезжает он в долину;Какую ж видит он картину?Кругом пустыня, дичь и голь,А в стороне торчит глаголь,И на глаголе том два телаВисят. Закаркав, отлетелаВатага черная ворон,Лишь только к ним подъехал он.То были трупы двух гитанов,Двух славных братьев-атаманов,Давно повешенных и тамОставленных в пример ворам.Дождями небо их мочило,[А] солнце знойное сушило,Пустынный ветер их качал,Клевать их ворон прилетал.И шла молва в простом народе,Что, обрываясь по ночам,Они до утра на свободеГуляли, мстя своим врагам.

Альфонсов конь всхрапел и бокомПрошел их мимо, и потомПонесся резво, легким скоком,С своим бесстрашным седоком.

Забыв и рощу и свободу,Невольный чижик надо мнойЗерно клюет и брызжет воду,И песнью тешится живой.

Смирдин меня в беду поверг;У торгаша сего семь пятниц на неделе.Его четверг на самом делеЕсть после дождичка четверг.

От меня вечор ЛеилаРавнодушно уходила.Я сказал: "Постой, куда?"А она мне возразила:"Голова твоя седа".Я насмешнице нескромнойОтвечал: "Всему пoрa!То, что было мускус темныйСтало нынче камфора".Но Леила неудачнымПосмеялася речамИ сказала: "Знаешь сам:Сладок мускус новобрачным,Камфора годна гробам".

Примечания