Константин Левин - Стихи

Левин Константин

Стихи

Сейчас мои товарищи в Берлине пляшут линду.Сидят мои товарищи в венгерских кабачках.Но есть еще товарищи в вагонах инвалидныхС шарнирными коленями и клюшками в руках.

Сейчас мои товарищи, комвзводы и комбатыУ каждого по Ленину и Золотой ЗвездеИдут противотанковой профессии ребята,Ребята из отчаянного ОИПТД [1].

Достали где-то шпоры все, звенят по Фридрихштрассе,Идут по Красной площади чеканным строевым.А я сижу под Гомелем, с зубровкой на террасе,И шлю им поздравления по почтам полевым.

Нас хоронила артиллерия.Сначала нас она убила.Но, не гнушаясь лицемерия,Теперь клялась, что нас любила.

Она выламывалась жерлами,Но мы не верили ей дружноВсеми обугленными нервамиВ натруженных руках медслужбы.

За нас молились леди АнглииИ маркитантки полковые.Нас интервьюировали б ангелы,Когда бы были таковые.

Мы доверяли только морфию,По самой крайней мере - брому.А те из нас, что были мертвымиЗемле, и никому другому.

Тут всё еще ползут, минируютИ принимают контрудары.А там - уже иллюминируют,Набрасывают мемуары...

И там, вдали от зоны гибельной,Циклюют и вощат паркеты,Большой театр квадригой вздыбленнойСледит салютную ракету.

А там по мановенью файеровВзлетают стаи лепешинских,И фары плавят плечи фрайеровИ шубки дамские в пушинках.

Бойцы лежат. Им льет регалииМонетный двор порой ночною.Но пулеметы обрыгали ихБлевотиною разрывною!

Но тех, кто получил полсажени,Кого отпели суховеи,Не надо путать с персонажамиРемарка и Хемингуэя.

Один из них, случайно выживший,В Москву осеннюю приехал.Он по бульвару брел, как выпивший,И средь живых прошел, как эхо.

Кому-то он мешал в троллейбусеИскусственной ногой своею.Сквозь эти мелкие нелепостиОн приближался к Мавзолею.

Он вспомнил холмики размытые,Куски фанеры по дорогам,Глаза солдат, навек открытые,Спокойным светятся упреком.

На них пилоты с неба рушатся,Крестами в тучах застревают...Но не оскудевает мужество,Как небо не устаревает.

И знал солдат, равны для РодиныТе, что заглотаны войною,И те, что тут лежат, схороненыВ самой стене и под стеною.

Мы непростительно стареемИ приближаемся к золе.Что вам сказать? Я был евреемВ такое время на земле.

Я не был славой избалованИ лишь посмертно признан был,Я так и рвался из былого,Которого я не любил.

Я был скупей, чем каждый третий,Злопамятнее, чем шестой.Я счастья так-таки не встретил,Да, даже на одной Шестой!

. . . . . . . . . . . . .

Но даже в тех кровавых далях,Где вышла смерть на карнавал,Тебя, народ, тебя, страдалец,Я никогда не забывал.

Когда, стянувши боль в затылкеКровавой тряпкой, в маяте,С противотанковой бутылкойЯ полз под танк на животе,

Не месть, не честь на поле браниНе слава и не кровь друзей,Другое смертное желаньеПрожгло мне тело до костей.

Была то жажда вековаяКого-то переубедить,Пусть в чистом поле умирая,Под гусеницами сгорая,Но правоту свою купить.

Я был не лучше, не храбрееМоих орлов, моих солдат,Остатка нашей батареи,Бомбленной шесть часов подряд.

Я был не лучше, не добрее,Но, клевете в противовес,Я полз под этот танк евреемС горючей жидкостью "КС".

Под вуалью лед зеленый,А помнишь года:Тебя мчали эшелоныБог знает куда...

Под вуалью жар карминный,А помнишь года:Шла ты по тропинке миннойБог знает куда...

С кем пила ты, с кем спала ты,Храни про себя.От траншеи до палатыНосила судьба.

И со мной примерно то жеСлучалось тогда,Тоже выжил, тоже прожилВсе эти года.

Тоже лучших, тоже верныхДрузей схоронил,Пью в их память сладкий вермут,Сырец раньше пил.

Неудобно рюмкой тонкойЕго распивать,Как негоже песне звонкойНа тризне бывать.

Пей за мертвого солдата,За сердце его...А желать ему не надоУже ничего...

Я не любил писателя Фадеева,Статей его, идей его, людей его,И твердо знал, за что их не любил.Но вот он взял наган, но вот он выстрелилТем к святости тропу себе не выстелил,Лишь стал отныне не таким, как был.

Он всяким был: сверхтрезвым, полупьяненьким,Был выученным на кнуте и прянике,Знакомым с мужеством, не чуждым панике,Зубами скрежетавшим по ночам.А по утрам крамолушку выискивал,Кого-то миловал, с кого-то взыскивал.Но много-много выстрелом тем высказал,О чем в своих обзорах умолчал.

Он думал: "Снова дело начинается".Ошибся он, но, как в галлюцинации,Вставал пред ним весь путь его наверх.А выход есть. Увы, к нему касательствоДавно имеет русское писательство:Решишься - и отмаешься навек.

О, если бы рвануть ту сталь гремящуюИз рук его, чтоб с белою гримасоюНе встал он тяжело из-за стола.Ведь был он лучше многих остающихся,Невыдающихся и выдающихся,Равно далеких от высокой участиВзглянуть в канал короткого ствола.

Был я хмур и зашел в ресторан "Кама".А зашел почему - проходил мимо.Там оркестрик играл, и одна дамаВсе жрала, все жрала посреди дыма.

Я зашел, поглядел, заказал, выпил,Посидел, погулял, покурил, вышел.Я давно из игры из большой выбылИ такою ценой на хрена выжил...

Выцвели мои глаза,И любить меня нельзя,А когда-то было можно,А теперь уже нельзя.

Сморщились мои уста,Говорят, что неспроста:Миловали, целовалиБез венца и без креста.

А была-то я вкуснаИ богата, как казна,Хоть была простого званья,Не графиня, не княжна.

Не графиня, не княжнаИ не мужняя жена.Говорят, отбаловала,Наступила тишина.

Отшумел последний бал,И драгун мой ускакал,Наш известный сочинитель,Пишет выше всех похвал.

Он прославился весьмаКанительностью письма.И, однако ж, не хватилоНервного ему ума.

Я, которая была,Я, огонь и кабала,В этой книге не воскресла,А навеки умерла.

Дай-ка, Дуня, полуштофИ гони ты их, шутов,Тех облезлых кавалеров,Выщипанных петухов.

Мне тебя любить нельзя,И тебе меня не надо.Длинные твои глазаПострашнее звездопада.

Проходи же стороной,Я с тобой не баловался,Я кобылкой воронойПросто так полюбовался.

Свежим сеном похрустел,В торбе мордою похрупал,Ни страстей, ни скоростей,Проходи ж, играя крупом.

Там, гарцуя при луне,Силушкой другие пышут.О тебе и обо мнеНе напишут, не напишут

Русской прозою литой,Содержательной и честной,Знаменитый Лев ТолстойИ Куприн весьма известный.

Чему и выучит Толстой,Уж как-нибудь отучит Сталин.И этой практикой простойКто развращен, а кто раздавлен.

Но все-таки, на чем и какМы с вами оплошали, люди?В чьих только ни были руках,Всё толковали о врагахИ смаковали впопыхахПрописанные нам пилюли...

Ползет с гранатою на дотМалец, обструганный, ушастый.Но он же с бодрецой пройдетНа загородный свой участок.

Не злопыхая, не ворча,Яишенку сжевав под стопку,Мудрует возле "Москвича",Живет вольготно и неробко.

Когда-то, на исходе дня,Он, кровь смешав с холодным потом,Меня волок из-под огня...Теперь не вытащит, не тот он.

И я давно уже не тот:Живу нестрого, спорю тускло,И на пути стоящий дотЯ огибаю по-пластунски.

Остается одно - привыкнуть,Ибо все еще не привык.Выю, стало быть, круче выгнуть,За зубами держать язык.

Остается - не прекословить,Трудно сглатывать горький ком,Философствовать, да и то ведь,Главным образом, шепотком.

А иначе - услышат стены,Подберут на тебя статьи,И сойдешь ты, пророк, со сцены,Не успев на нее взойти.

Вино мне, в общем, помогало мало,И потому я алкашом не стал.Иначе вышло: скучноват и стар,Хожу, томлюсь, не написал романа.

Все написали, я - не написал.Я не представил краткого отчета.И до сих пор не выяснено что-то,И никого не спас, хотя спасал.

Так ты еще кого-то и спасал?Да, помышлял, надеялся, пытался.По всем статьям пропал и спасовал,Расклеился, рассохся и распался.

Выходит - всё? А между тем живу,Блины люблю, топчу в лугах траву.Но начал я, однако же, с вина.Так вот, хочу сказать: не налегаю.Мне должно видеть трезво и сполнаБлины - блинами и луга - лугами.

И женщину, которая ушла,Не называй разлюбленной тобою,А говори: "Такие, брат, дела".И - дальше, словно кони к водопою.

О трезвость, нет надежнее опор,Твой чуткий щуп держу я как сапер.Нет, я тебя не предал и не выдал,Но логикой кое-какой подпер,Которая, увы, мой главный идол.

Когда я стану плохим старикашкой,Жадно питающимся кашкой,Больше овсяной, но также иной,То и тогда позабуду едва лиТам, на последнем своем перевале,Нашу любовь в Москве ледяной.

Преувеличиваю? - Малость.А что еще мне в жизни осталось?А вот что в жизни осталось мне:Без тени преувеличеньяИзобразить любви теченьеКоряги, тина, мусор на дне.

Проходит пять, и семь, и девятьВполне ничтожных лет.И все тускней в душе - что делатьСеребряный твой след.

Я рюмку медленно наполню,Я весел, стар и глуп.И ничего-то я не помню,Ни рук твоих, ни губ.

На сердце ясно, пусто, чисто,Покойно и мертво.Неужто ничего? Почти что,Почти что ничего.

Перечитываю Мандельштама,А глаза отведу, не солгуВижу: черная мерзлая ямаС двумя зэками на снегу.

Кто такие? Да им поручилиСовершить тот нехитрый обряд.Далеко ж ты улегся в могилеОт собратьев, несчастный собрат,

От огней и камней петроградских,От Москвы, где не скучно отнюдь:Можно с Блюмкиным было задраться,Маяковскому сухо кивнуть.

Можно было... Да только на светеНет уже ни того, ни того.Стала пуля, наперсница смерти,Шуткой чуть ли не бытовой.

Можно было, с твоей-то сноровкой,Переводы тачать и тачать.И рукой, поначалу лишь робкой,Их толкать, наводняя печать.Черепной поработать коробкойИ возвышенных прав не качать.

Можно было и славить легонько,Кто ж дознается, что там в груди?Но поэзия - не велогонка,Где одно лишь: держись и крути.

Ты не принял ведущий наш метод,Впалой грудью рванулся на дот,Не свихнулся со страху, как этот,И не скурвился сдуру, как тот.

Заметался горящею тенью,Но спокойно сработало зло.И шепчу я в смятенном прозренье:- Как же горько тебе повезло

На тоску, и на боль, и на силу,На таежную тишину,И, хоть страшно сказать, на Россию,А еще повезло - на жену.

У старого восточного поэтаЯ встретил непонятный нам призыв:Тиранить, невзлюбить себя. И этоСработало, до пят меня пронзив.

Нет у Христа подобного завета,И не ищите. Тут видна рукаРаскосого и сильного аскета,Что брюхо вспарывает в час рассветаИ собственные держит потроха.

Он сам с собой вчистую расквитался,Когда, взойдя на этот эшафот,Одной рукой за воздух он хватался,Другою - за распоротый живот.

О харакири варварская сущность,Гордыня, злоба, мужество и спесь.Но с чем я против них, убогий, сунусь,Нестрогий весь, перегоревший весь?

Я подтверждаю письменно и устно,Что, полных шестьдесят отбыв годов,Преставиться, отметиться, загнутьсяЯ не готов, покуда не готов.

Душа надсадно красотой задета,В суглинке жизни вязнет коготок.И мне, как пред экзаменом студентуЕще б денек, а мне еще б годок.

Но ведомство по выдаче отсрочекЧеканит якобинский свой ответ:Ты, гражданин, не выдал вещих строчек,Для пролонгации оснований нет.

Ступай же в ночь промозглым коридором,Хоть до небытия и неохоч.И омнопоном или промедоломПопробуй кое-как себе помочь.

Примечания