Владимир Набоков - Стихотворные переводы

ДЖОРДЖ ГОРДОН БАЙРОН

СОЛНЦЕ БЕССОННЫХ

Печальная звезда, бессонных солнце! Тыуказываешь мрак, но этой темнотытвой луч трепещущий, далекий, — не рассеет.С тобою я сравню воспоминаний свет,мерцанье прошлого — иных, счастливых лет —дрожащее во мгле; ведь, как и ты, не греетпримеченный тоской бессильный огонек, —лучист, но холоден, отчетлив, но далек…

7 сентября 1918

ШИМУС О’САЛЛИВЭН[1]

ОВЦЫ

Тихо проходитв сумерках серыхпо мокрой дорогестадо овец.Пробираются тихоони в полумракепо мокрой дороге,что вьется чрез город.Тихо проходят,блистая, белея,и вот уж скрываютсяв сумерках серых.Так прошлые днивсплывают на миг,блистают на миги снова бледнеют;те белые дни,когда мы с тобойв час вечерней брелитам, где овцы паслись;когда мы с тобоюшли поступью медленнойв сумерках серых,где овцы паслись…Белеют онии чрез миг исчезаютв горестной дымкезаплаканных лет:блистают на миги, туманясь, уходятв серую теньразлучающих лет.

<5 июня 1921>

OUT OF THE STRONG, SWEETNESS![2]

Свет пасмурный утра земли.Равнины дрожащие вод.Полуизгнан хаосиз туманности моря и суши,и очи боговсквозь сумрак глядят;очи богов, и молчанье,и трепет от смеха богов.И там, одиноко в тумане, —тонкие, нежные, робкие,с большими от страха глазамиолени стоят.И шепот — он тише, чем мысль:“Малые, кроткие твари,в заветной лесной глубиневас ждет тишина, ваш приют.Спрячьтесь от взоров и смеха боговв лиственный мрак”.

<5июня 1921>

ДЖОН КИТС

LA BELLE DAME SANS MERCI[3]

“Ах, что мучит тебя, горемыка,что ты, бледный, скитаешься тут?Озерная поблекла осока,и птицы совсем не поют.Ах, что мучит тебя, горемыка,какою тоской ты сожжен?Запаслась уже на зиму белка,и по житницам хлеб развезен.На челе твоем млеет лилея,томима росой огневой,на щеке твоей вижу я розу,розу бледную, цвет неживой…”Шла полем Прекрасная Дама,чародейки неведомой дочь:змеи — локоны, легкая поступь,а в очах — одинокая ночь.На коня моего незнакомкупосадил я, и, день заслоня,она с чародейною песнейко мне наклонялась с коня.Я сплел ей запястья и пояс,и венок из цветов полевых,и ласкалась она, и стоналатак нежно в объятьях моих.Находила мне сладкие зелья,мед пчелиный и мед на цветке,и, казалось, в любви уверялана странном своем языке.И, вздыхая, меня увлекалав свой приют между сказочных скал,и там ее скорбные очипоцелуями я закрывал.И мы рядом на мху засыпали,и мне сон померещился там…Горе, горе! С тех пор я бессонноброжу по холодным холмам;королевичей, витязей бледныхя увидел, и, вечно скорбя,все кричали: Прекрасная Дамабез любви залучила тебя.И алканье они предрекали,и зияли уста их во тьме,и я, содрогаясь, очнулсяна этом холодном холме.Потому-то, унылый и бледный,одиноко скитаюсь я тут,хоть поблекла сырая осокаи птицы давно не поют.

ВИЛЬЯМ ШЕКСПИР

СОНЕТ 17

Сонет мой за обман века бы осудили,когда б он показал твой образ неземной, —но в песне, знает Бог, ты скрыта, как в могиле,и жизнь твоих очей не выявлена мной.

Затем ли волшебство мной было бы воспетои чистое число всех прелестей твоих, —чтоб молвили века: “Не слушайте поэта;божественности сей нет в обликах мирских”?

Так высмеют мой труд, поблекнувший и сирый,так россказни смешны речистых стариков, —и правду о тебе сочтут за прихоть лиры,за древний образец напыщенных стихов…

Но если бы нашлось дитя твое на свете,жила бы ты вдвойне, — в потомке и в сонете.

<18 сентября 1926>

СОНЕТ 27

Спешу я, утомясь, к целительной постели,где плоти суждено от странствий отдохнуть, —но только все труды от тела отлетели,пускается мой ум в паломнический путь.

Потоки дум моих, отсюда, издалека,настойчиво к твоим стремятся чудесам, —и держат, и влекут измученное око,открытое во тьму, знакомую слепцам.

Зато моей души таинственное зреньеторопится помочь полночной слепоте:окрашивая ночь, твое отображеньедрожит, как самоцвет, в могильной темноте.

Так, ни тебе, ни мне покоя не давая,днем тело трудится, а ночью мысль живая.

<18 сентября 1926>

ИЗ “ГАМЛЕТА”

1

(Действие 3, сцена 1)

Быть иль не быть — вот в этомвопрос; что лучше для души — терпетьпращи и стрелы яростного рокаили, на море бедствий ополчившись,покончить с ними? Умереть: уснуть,не более, и если сон кончаеттоску души и тысячу тревог,нам свойственных, — такого завершеньянельзя не жаждать. Умереть, уснуть;уснуть: быть может, сны увидеть; да,вот где затвор, какие сновиденьянас посетят, когда освободимсяот шелухи сует? Вот остановка.

Вот почему напасти так живучи;ведь кто бы снес бичи и глум времен,презренье гордых, притесненье сильных,любви напрасной боль, закона леность,и спесь властителей, и все, что терпитдостойный человек от недостойных,когда б он мог кинжалом тонким сампокой добыть? Кто б стал под грузом жизникряхтеть, потеть, — но страх, внушенный чем-тоза смертью — неоткрытою страной,из чьих пределов путник ни одинне возвращался, — он смущает волюи заставляет нас земные мукипредпочитать другим, безвестным. Таквсех трусами нас делает сознанье,на яркий цвет решимости природнойложится бледность немощная мысли,и важные, глубокие затеименяют направленье и теряютназванье действий. Но теперь — молчанье…Офелия…     В твоих молитвах, нимфа,ты помяни мои грехи.

<23 ноября 1930>

2

(Действие 4, сцена 7)

Одна беда на пятки наступаетдругой — в поспешной смене: утонулатвоя сестра, Лаэрт.

         Сестра! О, где?

Есть ива у ручья; к той бледной иве,склонившейся над ясною водой,она пришла с гирляндами ромашек,крапивы, лютиков, лиловой змейки,зовущейся у вольных пастуховиначе и грубее, а у нашиххолодных дев — перстами мертвых. Тамона взбиралась, вешая на ветвисвои венки, завистливый сучоксломался, и она с цветами вместеупала в плачущий ручей. Одеждыраскинулись широко и сначалаее несли на влаге, как русалку.Она обрывки старых песен пела,как бы не чуя гибели — в привычнойродной среде. Так длиться не могло.Тяжелый груз напившихся покрововнесчастную увлек от сладких звуковна илистое дно, где смерть.

<19 октября 1930>

3

(Действие 5, сцена 1)

(прыгает в могилу, вырытую для Офелии)

…Теперь заройте с мертвою живого,сыпучий прах нагромоздите вышеседого Пелиона и главыОлимпа синего.

(подходя)