Пока живешь, душа, - люби!.. - Сопин Михаил
Я по крику,
По хрипу,
По шепоту
Различу своего и врага... –
пишет он о себе - подростке военного поколения. Несколькими годами позже:
На стон своих я отозвался,
Затем услышал крик чужих.
А потом - вообще:
34
... Бой отгремел.
В подлунном мире
Ни белых, ни большевиков.
Подобно Марине Цветаевой, он любит жизнь прощанием. Он и в жизни все время
чувствовал себя на краю, от лирического: «Стою над обрывом. Улыбчиво плачу о чем-
то...» - до трагического:
Здесь жаждал я воли!
И вот от немыслимой воли
Как будто у края
Разверстой завис полыньи.
И я в семейной жизни часто чувствовала возможность близкой разлуки навсегда…
Хорошо зная строчки:
Дай силу, мысль моя, заступница,
На самом смертном в жизни рубеже! (2003 год)
- я открыла изданный двадцатью годами ранее «Предвестный свет» и даже с некоторым
удивлением прочитала почти то же самое:
... Так много здесь прошло бесследно
На этой горестной земле,
На рубеже моем последнем...
Ощущение созрело уже тогда и не отпускает, но с годами становятся более вырази-
тельными поэтические средства.
И еще одна особенность, которая сопровождает практически все творчество Сопина.
Я иногда его спрашивала: «Как ты пишешь?» - «А я вижу то, что пишу. Смотрю и
описываю». Но, находясь мысленно в прошлом, он всегда знает, чем все это кончится и
дает оценку, как правило, жесткую. Нежность обрывается трагедией:
Гляну в зеркало.
Вздрогну.
И сам от себя отшатнусь...
Он почти всегда смотрит на события с двух точек зрения: из прошлого и настоящего,
иногда из будущего. Это делает стихи объемными, рождает стерео-эффект.
Интересно, что в его стихах мало столь любимого всеми пишущими обращения к
раннему детству. Это, конечно, не значит, что у маленького Миши не осталось довоенных
впечатлений. Но 1941 год дал такой резкий облом, что поэт обозначит другую дату своего
рождения:
«Я рождаюсь вот здесь, в сорок первом...»
И самого начала войны в стихах нет. В сорок первом мальчику уже десять лет;
наверняка он слушал военные сводки, участвовал в проводах на фронт. И все же для
ребенка это пока достаточно абстрактно. Он рассказывал о первом настоящем
эмоциональном потрясении: по степи разбегаются кони. Это начинались бомбежки:
Вбирает даль,
Распахнутая настежь,
35
Безумный бег,
Срывающийся всхлип.
Им несть числа!
Ночной единой масти
Исход коней
С трагической земли...
(«1941»)
И снова появляется двойное зрение:
Я жив еще.
И до конца не знаю,
Как это все
Пройдет через меня.
Мальчик, конечно, не знает - разве что тревожно предчувствует. А автор знает очень
много...
В войну, в двенадцать лет, в деревне, были написаны первые стихи, от которых
запомнились две строчки:
- Я сидел в хате, что-то читал об Урале, а за окном была метель. И вдруг стало воз-
никать в голове: «А за окном седой февраль орал. А за окном - тайга, метель, Урал...» Это
поразительно - через полтора десятка лет меня повезут на тот самый Урал под конвоем, но
в сорок втором это было смутное ощущение, от которого появилось желание заплакать
словами от страшного дискомфорта души. И от этого желания - к первой мохнорылой по-
пытке…
(Из литературной записи «Речь о реке», 1995 г.)
* * *
Ветряки пламенели
От червонного
Цвета заката.
Мужики собирались
И пели –
До стыни в груди!
Про зозулю-кукушку,
Что летела
Над отчею хатой...
Как лихих запорожцев
Атаман Дорошенко водил...
Пахло осенью терпко.
И возраста не было в теле.
Жизнь была еще вечностью.
Сердце не знало тоски.
Над осенними вербами
Птицы летели,
Летели,
В чистом небе вечернем
На степь развернув косяки.
Закачалась земля.
А потом
В тишине
Кто-то просто
36
«Умираю...» - сказал.
(Я скорее прочел по губам).
Разбегались стада.
Табуны торопились по просу.
Начиналась война.
Счет иной
Открывала судьба.
Пахло гарью и горечью
Поле под Красной Яругой.
Крестокрылые
Небо взорвали,
Мою тишину.
А потом
Много жизней
Пройду я,
Сомкнув круг за кругом.
Гляну в зеркало.
Вздрогну.
И сам от себя отшатнусь.
ДОЖДЬ СОРОК ПЕРВОГО ГОДА
Низкое небо.
Подводы.
Ночь. Непокой. Неуют.
Дождь сорок первого года
Падает в память мою.
Медленно.
Косо.
Отвесно.
Кажется –
Вечность шуршит
Каплями будущих песен
В детское поле души.
Будто бы хочет впечатать
Все, что кончается здесь:
Неповторимость печалей,
Неповторимость дождей.
Неповторимое детство –
Этот мгновенный пролог,
Зная,
Как долго мне греться
Памятью этих дорог.
1941
Ни седоков,
Ни окриков погони –
Видений бег?
Сквозь лунный хуторок
В ночное поле
Скачут,
Скачут кони
37
В ночное поле.
В призрачность дорог.
Вбирает даль,
Распахнутая настежь,
Безумный бег,
Срывающийся всхлип.
Им несть числа!
Ночной единой масти
Исход коней
С трагической земли.
Багровый свет –
То знаменье иль знамя?
Предвестный свет
Грядущего огня...
Я жив еще
И до конца не знаю,
Как это все
Пройдет через меня.
АВГУСТ
Медленно падает
В землю крестом колокольня.
Падает вечность
На белые лица солдат.
Огненным было
В том августе
Небо и поле.
Красные травы.
И красная в речке вода.
Тем, кто останется,
Будут иные рассветы.
В тех, кто уходит,
Понятья уже смещены.
Жизнь, что за болью,
Теперь непонятного цвета:
Августа,
Смерти,
Пожара,
Ночей
И войны.
Я не ушел.
Но в сегодняшнем
Мире великом
Вдруг задохнусь
Давним августом
В красной пыли
И закричу,
Раздираемый сотнями криков
Тех, что живыми
Сквозь август
Пройти не смогли.
38
* * *
Дым над осенью,
Резкий и синий.
Едкой гарью
Октябрь напоен.
Дым. И дождь
По военной России,
Проникающий в сердце мое.
Дождь:
По горьким солдатским усмешкам,
По глазам,
По стальному стволу.
Догорают избы головешки.
А над полем – кувшин на колу...
Кони. Кони.
Блестят, как тюлени.
Где-то справа машины гудят.
Прикрываю руками колени,
Меж лопаток –
Мурашки дождя.
И не знаю, зачем,
Но запомню:
Что-то слышно
В недальней пальбе.
Что-то думают мокрые кони
О своей
И о нашей судьбе.
Начинается новая эра,
Отсекая дороги назад.
Я рождаюсь вот здесь,
В сорок первом,
Мертвым сверстникам
Глядя в глаза.
