Леонид Леонов - Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. [1944-1945]
— Шел бой. Обычный, — начал Николай. — Держали оборону. Немец отсек нас артогнем от второго эшелона. Ни подкреплений, ни боеприпасов. Ни харчей. С рассвета без горячего, на сухарях и водичке, и то — по глотку, за счет пулеметного пайка. Сзади — скатертью поле, лишь редкие кусты да воронки. Кухню не жди — верная ей гибель. Ротный подозвал:
— Панков, ползи.
— Куда?
— Туда, — и указал в сторону тыла. — За жратвой. Силы на исходе. Без борща твердость теряем. Не чувствуешь?
Как не чувствовать? Навернуть котелок — огонь прицельней, всю муть из головы смоет.
— Точно, товарищ капитан, аж кружит. Но…
— Что «но»?
Будто не знает, что «но» — верная смерть.
— Говорят, голодным брюхом легче пулю принимать.
— А кто тебе велит — брюхом? Ты его, Панков, для борща береги, прячь от пули, — заржал ротный. — По мне, перед костлявой лучше горячим супцом причаститься. Так что — валяй! А чтобы не кружило от слабости, дуй прямо по проводу, не заблудишься. Заодно связь проверишь. Где на «соплях», камнем прижмешь, землей присыплешь. Понял? Жми!
Страшно, однако, — к кухне. Не в разведку. Но где ползком, где перебежкой, добрался — и сразу на повара:
— Сидишь? В тылу прохлаждаешься. А мы там…
— «Мы, вы»! По открытой местности днем с кухней?! Накроет — варево кобыле под хвост! Ни вашим, ни нашим…
Конечно, накормил меня до отвала, потом залил борщом полный бидонище, под крышку. Завинтил. Огромный термос. Сам небось видел. С ручками, чтобы двоим тащить, а я один.
— Тащи, — сказал, — но не больно прикрывайся им. Пробьют — коту под хвост, — поменял животных, учитывая объем посуды. — Бог в помощь!
Поволок. Свист, вой, грохот — полное музыкальное сопровождение. Будто на запах, гады, бьют, на запах пристреляны. Сам понимаешь — в бою все кажется, летит в одного тебя, других огибает. Термос тяжелый, двоим впору, а я тогда еще тощее был (на Панкове в самом деле ни лишнего жира, ни мяса, а лицом — вылитый близнец Вольтера, тоже ерника известного), но на силу я не жаловался, видно, при каждой жиле вторая имелась. Запасная, если лопнет.
— На войне у каждого по две жилы было, — подтвердил я.
— Но волок, собой прикрывая, — продолжил рассказ Панков. — «Я сыт, а ребята», — колотилось в голове. Наконец-то ход сообщения. Нырнуть — и приятного аппетита! Перед прыжком закинул я термос на спину, не на него же падать, тут меня и ожгло: «Пуля! Снайпер, сука, достал. Все. Кранты!» Оглядел на прощание белый свет, себя заодно, грешного. Однако — ни крови, ни раны небольшой, как в той песне. Струя шпарит из бидона. Крутым кипятком. Повар, заботливый, перед наливом довел, горяченьким порадовать. Мозг сильнее обожгло: «Дыра от пули — круглая». И пронеслось в голове: «Вытечет — не помилуют. Чем же заткнуть?» Пока соображал, палец сам собой заткнул. Когда мозги угасают, члены сами начинают соображать.
— Рефлексы, — подвел я научную базу, не уточняя, условные или безусловные. В хаосе боя все могло смешаться. Коля кивнул.
— Указательный среагировал. Хорошо, что левой руки. За правый могли свободно в трибунал закатать: самострел. Доказывай потом… Ощущения не передаю. Солнце еще каталось по небу, жарило, но в глазах, Володя, меркло от боли. Будто палец не в варево сунул, а в самое ярило воткнул. Утешало одно — кость не сварится, а мясо, может, как-нибудь нарастет. Как дотащил, дотерпел — не помню. Зато приняли меня буквально на руки. Словно раненого генерала из самолета на московском аэродроме вынули, чтобы сразу — в госпиталь и к наградам. Палец из термоса аккуратненько вывинтили. То ли бидон вокруг меня крутили, то ли меня вокруг него, как рукоятку штопора. В голове круги шли, оттого и не помню. Фонтан гильзой заткнуть догадались. Первый котелок, почетный, по-справедливости, мне, доверху. Но я отстраненным, слабым таким голоском: «Не могу, душа не принимает». Не душа, а полное брюхо непробитое, если честно признаться. Но чтобы посочувствовали, оценили мой подвиг. «Вот если бы…» — добавил тем же тоном. «Понял! — нашелся помкомвзвода. — Шнапс-тринкен!» И нацедил из фляги трофейного…
В том бою многие проявили стойкость и мужество. Один из бойцов даже танк изловчился поджечь бутылкой с горючей смесью, но первым вписали в наградной лист меня, поверь. За редкую находчивость и самопожертвование. За отвагу.
2
Прямо скажу, что из запасного полка — школы «особого назначения», который готовил радистов-разведчиков, звало на фронт не только чувство патриотизма, желание скорей сразиться с проклятым врагом, соединенное в большой мере с мальчишеской отвагой и любопытством, но и непроходящее чувство голода.
600 граммов ржаного хлеба на весь день. Утром в жидкую похлебку крошили ломтик, и казалось, больше варева, сытнее. К чаю — пару квадратиков сахара. Масла — не припоминаю. В обед разносили щи на костном бульоне, не на одной же воде, что подтверждали мясные паутинки — два бачка на шестнадцать ртов. И полбачка каши из пшеничной крупы-сечки, «бронебойной», поверху жалкой кучкой — по пол-ложки на рыло — тушенка. На десерт — в полное распоряжение титан с кипятком. Ужин — полное повторение завтрака. Миски можно было не мыть, вылизывали до блеска. Жрать хотелось дико и постоянно. А на фронте, рассказывали, не только гонят на убой, но и кормят на убой. Особенно разведчиков, для которых было, рассказывали, много всяческих привилегий и льгот. Не отличавшийся примерной учебой в средней школе, здесь я был отличником и окончил школу на месяц раньше. Соответственно и на фронт отбыл с первой группой, и не жалел.
Выход за территорию полка, стоявшего в Нижнем Сормове, пригороде Горького, разрешался в исключительных случаях. Если не считать походов строем ночным городом в баню. Один раз был отпущен к зубному врачу. Так что разжиться съестным вне школы возможности не представлялось. А и представилось, так что? Денег не было, менять нечего. Посылки приходили избранным. В нашей 2-й роте, из москвичей, их нередко получал Митирев, сын директора московского молокозавода. Бруски масла, сгущенку, сухое молоко, колбасу. Высокий, худой, наглый, он оделял кормом своих «шестерок». Остальная молодь была нацелена на казенную пищу, таившуюся на территории части. И при любой возможности ее крали.
Редко, но удавалось зачерпнуть консервной банкой из котла топленого масла, стибрить яркую баночку с американскими сосисками и тушонкой. По-умному, ибо на больших банищах попадались, особенно из 3-й, 4-й рот, деревенские ребята, к хитрым кражам непривычные. Неофициально разрешалось варить по ночам картошку, которую чистил наряд почти до рассвета на весь полк.
Высшим шиком на дежурстве считалось умыкнуть бачок не со щами, а с кашей. Бачкам велся счет, как на золотом прииске, но как-то мне с напарником пофартило свиснуть и спрятать.
Слопали мы его вдвоем. Не бог весть какие порции, но по восьми на брата досталось. Наелись от пуза. И все же повар учинил расправу над нами на свой лад. Он с улыбочкой доброжелательной предложил нам по полной миске каши, чтобы посмотреть, как мы будем есть. Что ж, съели с благодарностью, изображая оголодавших, и не вырвало, хотя и тянуло. Никогда не забудется этот случай.
Однажды, тоже в наряде, шеф-повар приказал мне вычистить котел из-под каши. Не в наказание, но и не без хитрости. Сожру ли прижарки к котлу? «Голоден — слопает, а не станет, значит, что-то спер на кухне», — думал жадюга.
Я счищал их острым широким ножом и укладывал стопочкой, как моя бабуся блины. На потом. Котел был широк и глубок, словно воронка от хорошего снаряда. До дна не доскребешься, да и голова кровью наливается, когда свесишься.
— Разуйся и влезай, чего ждешь? — сказал шеф.
— Как это влезать? С ногами? — удивился я.
— И с ногами и с ж… — заржал повар. — Сними ботинки, портянки, штаны, вымой ноги, вон мыло, — показал на серый кусок хозяйственного, — и скреби на здоровье.
С нашими-то ногами! Но я вспомнил, как виноделы давят кисти виноградные в чанах тоже голыми ногами, и — ничего, пьем. Сполоснул ноги, вытер тряпицей, влез. И уже стоя на склизлом дне, отдирал прижарки, но не складывал блинами, а валил в кучку. Тут в открытое окно кухни всунулись стриженые головы и стали канючить:
— Земляк, подкинь кусочек!
— Из-под ног?
— И что такого? Жрать хотца, переварим. Кидай!
Отдирал и кидал, они подхватывали. И смешно и жалко. Горьковские ребята, из деревень, но из грамотных; неграмотных в разведшколу не посылали, минимум семь-восемь классов. И на латинском алфавите нас учили морзянку записывать. Привыкли ребята к сытости, деревня все же не город, своим кормились. Поначалу они «сидорами» спасались, крохоборили, не делились. А известно, кто к голоду непривычен, тому хуже, сильней донимает…
3
Фронт не обманул. Вольной жизнью и райской жратвой. На Курской дуге, куда прибыли под самое ее начало, выдали паек: 800 граммов хлеба на день, и это летом, а зимой, сказали, по 1200! Кусок масла ежедневно, грудку сахара, некурящим добавляли шоколадных конфет. Только принялись жевать полученное, опять команда: «К старшине с кружками!»
