Леонид Леонов - Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. [1944-1945]
Принял командование. Отбили еще две атаки. Подбираясь вплотную, немецкие автоматчики орали:
— Рус, капут! Рус, Висла буль-буль…
Отбили.
Так вот, собрал я всех поближе к себе, говорю:
— Ребята! Видно, фашисты пойдут сейчас на последний штурм. Осталось нас мало. А уйти нельзя. Иначе — за что отдали жизнь здесь наши товарищи? И сколько еще погибнет, чтобы снова взять берег? Если мы удерем…
— Товарищ комбат! — перебил Иван Шавшин, оставленный наблюдателем. — Они снова прут!
Приподнявшись, вижу: впереди, разворачиваясь из-за леса, выкатывают танки.
По белесой равнине — черные танки.
Полкилометра до них. Командую:
— К бою! Стоять, ребята, до конца. — И Шавшину: — Сообщи «Заре». Противник атакует. Идут… восемь «тигров»… Три самоходных орудия… До двух батальонов пехоты. Подготовиться к «НЗО» — «Воробей» — по моей команде…
Сержант кричит в микрофон:
— «Заря», «Заря»! Я — «Радуга», как слышишь? Прием…
Грохот разрывов вздымает над нашими окопами землю и охристо-черный дым пополам с пламенем. На меня сыплется грунт, задыхаюсь от едкой гари, на миг глохну и слепну — так ударили немецкие танки и самоходки.
Вновь гляжу с гребня воронки. «Тигры» идут на флангах, в группах по четыре. Чередуясь, тяжелые танки накоротке останавливаются — дергаясь, торопливо бабахают из башенных пушек. Снова спешат к нам.
— Товарищ комбат! — докладывает сержант Шавшин. — «Заря» передает: «НЗО» для нас дает весь полк! Ждут в готовности.
— Внимание!
— «Заря», я — «Радуга»! Внимание… — как эхо повторяет за мной Шавшин.
Вижу, в середине вражеской лавы ползут неуклюжие, с высокими бортами новейшие самоходные орудия вермахта — «элефанты». Короткоствольные, большого калибра, они бьют в нас непрерывно, не давая голову поднять.
«Элефант» — по-немецки «слон». Целый зверинец на нас, на 15 человек. За «слонами» и «тиграми» — густые цепи гитлеровцев.
Да, штурм! Твердо решили сбросить нас, искупать в Висле…
400 метров до лавины гитлеровцев.
— Огонь!
— Огонь! — откликается эхо.
Над нашими головами словно рой жужжит — снаряды мчат, пущенные всеми 28-ю гаубицами.
Громыхая, впереди встает неохватная черная, с изжелта-красными вспышками стена. И опадает.
Вижу, багровыми факелами жирно коптят небо два бывших «тигра»! А ближе к нам сник искалеченный взрывом «элефант»… Смешались, повыщербились и ряды пехоты, но вал атаки по-прежнему катит на нас, к Висле, 200 метров до них.
Командую радисту:
— «НЗО» — «Ласточка»… Огонь!
С громовыми раскатами еще ближе перед нами взметается к небу угольная с острыми взблесками завеса.
— Огонь!
Содрогается земля от многих десятков снарядов, обрушиваемых всеми батареями полка. Глазам вновь открывается грязно-белесая, слегка всхолмленная прибрежная равнина.
Остались на ней еще два поверженных «тигра», густо дымит один, другой замер, словно обезглавленный, с оторванной башней, а вон распласталась туша размозженного «элефанта», и сотни серых фигурок, уткнувшихся в грязный снег, вряд ли поднимутся.
Но с упрямством фанатиков или с отчаянием обреченных — черт их знает! — на нас продолжают двигаться: четыре тяжелых танка, стреляя из пушек и пулеметов, непрерывно рявкающий широким стволом последний «элефант» и сотни две автоматчиков, уже открывших пальбу.
50 метров!
Надсадно гремят танки, утробно скрежеща моторами, визжа звеньями гусениц… Ощерив рты, орут что-то гитлеровцы, вроде: «А-а-а…»
Ах, нужна Висла? А недавно им требовалась Волга.
С болью понимаю: так можно и плацдарм проворонить! Даже гранат нет отбиться.
Так, значит, все? Ты бессилен?..
Оборачиваюсь к своим. Солдаты — артразведчики и пехотинцы — бьют до последнего.
— Ребята! — кричу, чтобы каждый услышал. — Ну что? Вызываю огонь на себя?
Напоследок гляжу в их глаза до донышка. Запоминаю лица, засиненные порохом, такие разные, а мне — по-солдатски одинаково родные.
Яростно откликаются: «Давай, комбат!», «Шиш, а не плацдарм выкусят…».
Огрызаются и еще более заковыристо.
А Иван Шавшин, вчера еще довольный, что не утоп в Висле, кидает:
— И-эх! Помирать, так с музыкой…
Отдаю команду:
— «НЗО-Я»!
Пока Шавшин дублирует по радио, выдергиваю из кобуры пистолет — сую за пазуху.
— Товарищ капитан! — недоумевает радист, в одной руке у него микрофон, другой зажимает рану на правом боку. — «Заря» команду не принимает…
— Что?! — Выхватываю микрофон, гаркаю в него несколько «ласковых» слов и только тут, прижав наушник, слышу взволнованный голос командира полка.
— …или напутали? «Радуга»? Кто командует?
И тогда изо всех сил, как можно четче я даю открытым текстом:
— Товарищ командир! Я — Калуцкий! Повторяю: «НЗО-Я»! Ого-о-нь!..
Подполковник все понял. И, видно, поднес микрофон к телефонной трубке. Мгновенно, чтобы и мы услышали его команду на позиции всех семи батарей:
— По-о-лк… Четыре снаряда… Беглый… Огонь!
Своим в окопах бросаю:
— Прощайте, товарищи! — и тихо говорю осевшему к рации на дне воронки Шавшину: «Прощай, Иван…»
Один снаряд, приближаясь, свистит, а 28 — низко, густо воют. Из-за реки услышали мы этот вой.
Вижу рядом: ближний «тигр», массивным покатым лбищем подминая бруствер, наклонил вниз длинный ствол орудия, будто пронзить хочет ребят в окопе, и кто-то из них занес для удара противотанковую гранату…
Небо раскололось. Пала тьма. В нас ударяет множество молний.
В их неверном ослепляющем сиянии лиловым огнем охвачено черное тело обмякшего на бруствере танка. Мертвенно бледны искаженные лица немцев, в ужасе кинувшиеся спасаться в наши окопы. А-а! И я взываю в микрофон:
— Огонь!..
Молнии беснуются.
— Огонь! — победно успеваю крикнуть в третий раз, падая на дно воронки и ощущая всем телом, что земля ходит ходуном…
Позже, уже в штабе, подсчитали: полк трижды дал очереди, каждая по четыре выстрела, влепив по команде «НЗО-Я» ровно 336 снарядов.
Все вражеские машины, прорвавшиеся к реке, были разбиты, сожжены. Ни одного живого гитлеровца не осталось на берегу — сотни трупов на полукилометре до леса.
Едва стемнело, наши главные силы приступили к форсированию Вислы в районе Альт-Марсау. Со здешнего плацдарма началось новое наступление частей 65-й армии: и на север — к морю, к Данцигу, нынешнему Гданьску, и на запад, к границе собственно Германии, с последующим поворотом на юг, на Берлин.
…Старшина 6-й батареи Николай Капустин, служака, каких поискать, человек обстоятельный, переправился через Вислу поздним утром. Довольно уже далеко расширили с боем наши части плацдарм.
— Н-да, — покачал головой многоопытный старшина, глядя на изуродованные и обугленные остовы неприятельских танков и груды фашистских трупов на береговом обрыве. — Дали фрицу прикурить! Не попусту пали наши смертью храбрых…
Помолчав, Капустин спросил у санитаров:
— Где Калуцкий?
— Все погибшие там, — ответил один из них. — В воронке. Еще не закапывали, не успели.
— А ордена сняли? Сохранили партийный билет?
Санитар виновато пожал плечами — мол, до этого ли?
— Вы что, порядка не знаете?! — Капустин выругался в сердцах и зашагал к воронке.
Каковы же были и оторопь и радость старшины, когда, отыскав меня среди погибших защитников плацдарма, он убедился, что я сильно изранен, контужен, но… подаю признаки жизни! Тотчас доставили меня в медсанбат.
В госпитале задержался я недолго: спешил к штурму Берлина. И успел! В середине апреля, в канун нашего наступления на столицу рейха догнал я свою часть. И тут неожиданно товарищи поздравили меня с Золотой Звездой Героя.
1 мая 1945 года…
Сержант Петр Кириллин — командир отделения разведчиков нашей батареи — скончался на моих руках. Слабея, говорил все тише, срываясь на сиплый шепот:
— Обидно, то-о-варищ ком-бат… умирать горь-ко… сегодня… здесь… за мину-у-ту до на-а-шей Победы…
Никогда не забуду его удивленных, молящих, слезами наполненных глаз. И под разодранной, в крови гимнастеркой выцветшую тельняшку.
Моряк-пограничник с Дальнего Востока, храбрец и отменный артиллерист, пройдя всю войну, он так и угас на улице в центре Берлина под неумолчный гул, рев, гром, кваканье, треск всего, что может стрелять и взрываться.
Молча, не глядя друг другу в глаза, своими руками мы схоронили пограничника Петра Тимофеевича Кириллина двадцати пяти лет в Трептов-парке, где теперь возвышается всему миру известная величественная бронзовая статуя воина-освободителя со спасенным немецким ребенком.
А в Берлине, черном, испепеленном и траурно-красном от зарева пожарищ и багровой пыли, все еще продолжалась битва, небывалая по плотности противоборствующих войск, намертво сцепившихся в гигантском городе. На пределе взаимной ожесточенности шло многомерное сражение; в небе и тоннелях метро, на улицах, в развалинах домов, на крышах, в подвалах и на лестничных клетках. Кипели сотни отдельных боев, артиллерийских дуэлей, рукопашных, танковых схваток и тысячи поединков, где дело решали граната и пистолетный выстрел, автомат, штык или нож. И в этом побоище, венчающем исход войны, советские солдаты бились, себя не жалея. За победу.
