Евгений Евтушенко - Катер связи

скорее в По

и прямо — вниз!

И как ослы

и как ослихи,

к воде — послы,

к воде — послихи.

Миллионер,

кричи в смятеньи:

«Подайте на кусочек тени!»

Объедини хоть раз господ

с простым народом

общий пот!

Все пропотело —

даже чувства.

Газеты —

липкое белье.

Мадонна плачет...

Чудо!

Чудо!

165

Не верьте —

катит пот с нее.

За сорок...

Градусники лопаются.

Танцует пьяно ртуть в пыли,

как будто крошечные глобусы,

с которых страны оползли.

Все расползается на части,

размякло все —

и даже власти.

Отщипывайте

мрамор храма

и жуйте

вместо чуингама.

А бронзовые властелины,

герои,

боги —

жалкий люд,

как будто бы из пластилина:

ткнешь пальцем —

сразу упадут.

На Пьяцца ди Индепеденца

току беспомощней младенца.

Асфальт расплавленный —

по грудь.

«Эй, кто-нибудь!

Эй, кто-нибудь!»

Но нет —

никто не отвечает.

Жить независимо —

включает

и независимо тонуть.

166

А надо всем

поэт-нудист

стихи пророчески нудит:

«Коровы на лугах протухли,

на небе Млечный Путь прокис.

Воняют люди и продукты.

Спасенье —

массовый стриптиз!

Не превращайтесь,

люди,

в трупы,

не бойтесь девственной красы.

Одежду носят только трусы.

Снимайте радостно трусы!»

Дамы стонут:

«Озона...

Озона!»

Объявили,

портных окрыля,

наимодным платьем сезона

платье голого короля.

«Ха-ха-ха!.. —

из веков раздается отзет.

Оно самое модное —

тысячи лет...»

«О депутат наш дорогой,

вы в села —

даже ни ногой,

а села обнищали...

Где все, что обещали?» —

167

«Я обещал?

Ах, да,

ах, да!..

Забыл —

простите, духота...» —

«Что ты слаб, мой миленький?

Подкрепить вином?

Ляжем в холодильнике,

может, выйдет в нем...»

Депутаты перед избирателями,

импотенты перед супружницами,

убийцы перед прокурорами,

адвокаты перед убийцами

все оправдываются добродушно:

«Душно...»

Душно,

душно ото лжи...

Россия,

снега одолжи!

Но ходят слухи — ну и бред! —

что и в России снега нет.

И слухи новые

Рим облетели,

что и на полюсе нету льдин,

что тлеют книги

в библиотеках,

в музеях

краски

текут

с картин.

И не спит изнывающий город ночей.

Надо что-то немедля решать,

168

если даже и те,

кто дышал ничем,

заявляют:

«Нечем дышать!»

Из кожи мира —

грязный жир.

Провентилировать бы мир!

Все самолеты,

ракеты,

эсминцы,

все автоматы,

винтовки,

а с ними

лживый металл в голосах у ораторов,

медные лбы проигравшихся глав

на вентиляторы,

на вентиляторы,

на вентиляторы —

в переплав!

Быть может,

поможет...

ПРОВОДЫ ТРАМВАЙЩИКА

Спуманте,

пенься,

Рим,

пей и пой!

Идет на пенсию

трамвайщик твой.

Кругом товарищи

сидят и пьют,

и все трамвайщики —

ремонтный люд.

Старик Джанкарло

бог среди них.

Одет шикарно,

ну, впрямь —

жених.

Лишь чуть грустинка

в его глазах.

Лишь чуть грузнинка

в его плечах.

Он так выхаживал

любой трамвай,

чуть не выпрашивал:

«Вставай,

вставай...»

И как рубали

из рейса в рейс

его трамвай

спагетти рельс!

Они привязчивей,

чем поезда...

Так что ж ты празднуешь,

старик,

тогда?

Когда,

заплаканный,

пойдешь домой,

они —

собаками

все за тобой.

Они закроют

путь впереди.

Они завоют:

«Не уходи!»

Дичают жалко

они без ласк...

Старик Джанкарло,

ты слышишь лязг?

Вконец разогнанный —

в ад

или рай? —

летит

разболтанный,

больной трамвай.

И кто-то чокнутый —

счастливо:

?Крой!»

а кто-то чопорный —

трусливо:

«Ой!»

И кто-то пьяненький:

«Давай!

Давай!» —

а кто-то в панике:

«Ай!

Ай!..»

Ты что,

без памяти?

Окстись,

трамвай!

Но он, как в мыле —

бах!

бух!

О, мама миа,

ах!

ух!

Шекспир

да Винчи —

в пух!

в прах!

Вам смерть не иначе

Глюк,

Бах.

Искусство нынче —

бух!

бах!

Арриведерчи,

Иисус Христос!

Арии Верди

смешны до слез.

172

Эй ты,

Петрарка,

что твой сонет?

Жизнь, как петарда, —

ба-бах! —

и нет.

Очнись, Лаура, —

всем быть в аду.

Не будь же дура —

льни на ходу.

В трамвае жутком

страшенный ор.

То вор,

то жулик,

то снова вор.

Но рядом с кодлом

под визг,

вытье

крестьянка кормит

свое дитё.

Рабочий с булкой,

студент-юнец...

Неужто будет

им всем конец?

Вожатый,

сука,

ты что, —

преступник

или дурак?

Хотя б не взрослых —

спаси дитё,

от страха вздрогнув, —

173

в депо,

в депо!

Трамвай размордленный,

под своды лезь —

ведь есть ремонтники,

наверно, здесь.

Но не научены

те, кто в депо,

а те, кто лучшие,

ушли давно.

За что же кара?

Что впереди?

Старик Джанкарло,

не уходи!

174

ФАККИНО

Неповоротлив и тяжел,

как мокрое полено,

я с чемоданами сошел

на пристани в Палермо.

Сходили важно господа,

сходили важно дамы.

У всех одна была беда —

все те же чемоданы.

От чемоданов кран стонал —

усталая махина,

и крик на площади стоял:

«Факкино! Эй, факкино!»

Я до сих пор еще всерьез

не пребывал в заботе,

когда любую тяжесть нес

в руках и на загорбке.

Но постаренье наше вдруг

на душу чем-то давит,

когда в руках — не чувство рук,

а чувство чемоданов.

Чтоб все, как прежде, — по плечу,

на свете нет факира,

и вот стою, и вот кричу:

«Факкино! Эй, факкино!!»

И вижу я — невдалеке

на таре с пепси-колой,

седым-седой, сидит в теньке

носильщик полуголый.

Он козий сыр неспешно ест.

Откупорена фляжка.

На той цепочке, где и крест, —

носилыцицкая бляшка.

Старик уже подвыпил чуть.

Он предлагает отхлебнуть.

Он предлагает сыру

и говорит, как сыну:

«А я, синьор, и сам устал,

и я бы встал, да старый стал —

уж дайте мне поблажку.

Синьор, поверьте, — тяжело

таскать чужое барахло

и даже эту фляжку.