Леонид Леонов - Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. [1944-1945]
Майор Орехов Михаил Яковлевич воевал в должности заместителя командира 796-го горно-артиллерийского Краснознаменного полка. В одном из последних писем, оправдывая причину долгого молчания, писал жене: «Аня, признаюсь, что, когда воюешь, вся мысль направлена на быстрейшее выполнение приказа, и подчас за сильным боем забываешь всех и думаешь об одном: как лучше и быстрее разбить гадов. Ты не обижайся, что я тебе написал, а ведь это так, моя дорогая… другой раз и нет возможности писать… А тебя, родная, не забываю, ведь ты у меня единственная…»
Строки из его последнего письма, датированного 20 апреля 1945 года: «Аня, сегодня потерял близкого друга — одного москвича. И так жаль, что ты представить не можешь. Он был молод, 1925 г. рождения, веселый и смелый. Вот завтра буду хоронить и думаю написать его мамаше… Анечка, ты знаешь, как фронтовая жизнь сближает и роднит. Он был самый близкий мне здесь, и ты не поверишь, что я даже прослезился…»
А 1 мая 1945 года майор Орехов погиб. Об обстоятельствах гибели подробно сообщил его жене майор Крутовский. «Ваш муж… — писал он, — являлся моим лучшим другом, с которым я прошел весь боевой путь от предгорий Карпат до г. Моравская Острава… Наша часть в лице Вашего мужа потеряла лучшего офицера, память о котором сохранится на долгие годы. Весть о гибели Вашего мужа мгновенно облетела всю нашу часть, и бойцы и офицеры поклялись жестоко отомстить врагу за Михаила Яковлевича. Свою клятву мы выполнили…»
Ласковые, нежные письма писал майор Хаджимар Исаевич Будтуев своей невесте. Пожениться они не успели — помешала война. «Да, видно, мы не баловни судьбы, — сетовал он в одном из своих писем. — Готовы были наши свадебные костюмы, а надеть не пришлось. Вместо них надели мы гимнастерки, ватники и полушубки. Враг, Тимочка, силен, такого шапками не закидаешь. Много крови будет, но помни, пожалуйста: победа будет за нами! И свадьбу мы сыграем… А когда будет свадьба — вот куда пусть придет тот, кто еще не видел, что такое счастье».
Как воевал представитель осетинского народа, говорят четыре ранения и награды. В октябре 1943 года приказом войскам 28-й армии за проявленные образцы отваги и героизма во время прорыва обороны противника в боях за Таганрог он был награжден орденом Красной Звезды. А за форсирование Днепра и активное участие в организации переправы частей дивизии через реку Ингулец удостоен ордена Отечественной войны 2-й степени.
16 марта 1945 года жизнь боевого офицера оборвалась. Случилось это в Восточной Пруссии. Об обстоятельствах гибели сообщил Фатиме его близкий фронтовой друг Сергей Старцевой уже после того, как на земле наступил мир. Он писал: «Милая Фатима! Сегодня ровно два месяца, как мы с Гадзо спали в одной землянке. И вот пришло то, во что он верил все пять лет, за что отдал жизнь… Слишком горяч он был, всегда рвался в самые опасные места, невозможно было остудить его кавказский темперамент… А дрался он, как бес.
16 марта на рассвете начались бои. Мы с Гадзо были рядом… И вдруг смертельное ранение. Гадзо упал с пробитой грудью…
Фатима, это ужасно, это невыносимо, когда умирает самый близкий друг и ты чувствуешь свое бессилие. До чего несправедливо и бессмысленно, когда смерть вырывает из наших рядов таких людей, как Гадзо…»
Старший лейтенант Пузыревич Сергей Моисеевич, секретарь комсомольской организации 819-го артиллерийского полка, начал войну сержантом. Имел тяжелые ранения — в январе сорок второго и феврале сорок третьего. А 20 апреля 1945 года он снова был тяжело ранен и 9 мая в госпитале скончался от ран. В этот день — День Победы — он диктовал свое последнее письмо (сам писать не мог): «Дорогая сестренка! Завещаю тебе, как старший брат, все силы отдать учебе. Слушайся маму, помогай ей. Она отдала нам всю свою жизнь. Поэтому ты и наши братья должны обеспечить ей спокойную старость всеми силами и хорошими делами, на что будете способны. Не давайте плакать маме…
Хочется жить, но, видимо, не придется. Вот сейчас за дверью палаты слышны поздравления с победой. Мечтал и я об этом дне. Физически я никого не могу поздравить с победой, для достижения которой отдал все свои лучшие годы, молодость, мечты и жизнь. Люблю нашу великую Родину. Она именно такая, какая нам нужна, другой такой нет…»
Александр Васильев. Неужели я еще жив?
Во все времена плен считался позором для воина. Но известно: войны без плена и пленных не бывает. Важна позиция пленного, его поведение в неволе. Большинство советских военнопленных продолжали борьбу и в застенках концлагерей. Родина отметила многих боевыми наградами за мужественное поведение в плену.
Я думал об этом на встрече в Киеве, куда приехали те, кто сражался здесь, на берегах Днепра, и почти на два месяца задержал фашистские полчища. Кровь — и вражеская и наша — была пролита большая. Но так уж сложилось — пришлось отступать. В неравной схватке были раздавлены танковыми гусеницами, потонули в болотах тысячи и тысячи наших товарищей, в том числе и моей двести шестой стрелковой дивизии. А некоторые, уже полуживые, наглухо запертые в кольце, попали в лапы врага. Среди них был и я.
Кто-то рядом со мною упомянул Дарницу. Словно граната разорвалась: Дарница! Я увидел генерала в полной форме, с орденами. «Я спрашиваю, — генерал, прищурив глаза, с вызовом смотрел вокруг, — кто бывал в Дарнице в лагере военнопленных?» Кроме меня, никто не отозвался.
Мы познакомились. Генерала звали Петр Сысоевич Ильин. «Да, я был в плену, — подтвердил генерал. — И, между прочим, нимало не стыжусь. Такая сложилась ситуация — любой военный поймет, взглянув на оперативную карту. Важно, как ты себя вел в плену. Я был тяжело ранен, остался без ноги, — но спасибо нашим же медикам из пленных, они помогли — вырвался из лагеря. И дальше воевал, до Берлина дошел на своем протезе».
Генерал предложил поехать в Дарницу. «Конечно, — сказал он, — там сейчас все переменилось, но, может быть, вдвоем установим прежнее местонахождение лагеря. Не знаю, как для кого, а для меня этот клочок земли по-своему священный: там, на краю, меня испытала жизнь, что́ я могу, что сто́ю как человек».
Генерал оказался прав: не только признаков бывшего лагеря, но и самого поселка мы не нашли. От берега Днепра до самого горизонта раскинулась гигантская строительная площадка. Мы проехали в глубину и увидели единственное, сохранившееся от прежних времен здание из красного кирпича — магазин. Чем-то знакомым повеяло от старых, продымленных стен, от скрипучих железных ступеней с полустертым, словно доисторическим, фабричным клеймом. Уж не здесь ли находилась столовка, она же пивнушка, для немецкой охраны? На миг в сознании возникает картина выходящих из дома на крыльцо немцев, в длинных, до пят, караульных шинелях, в башлыках и больших, нелепых кучерских рукавицах. Окутанные паром, они словно ныряют в мороз, бормоча проклятия или для храбрости подшучивая друг над другом.
Голод тогда был страшный. В этом лагере хлеба, кажется, вовсе не давали, и смертность была такая, что похоронщики не успевали убирать трупы.
Нас, неходячих, заперли в «лазарете» — бывшем артиллерийском складе, с четырехъярусными полками, превращенными в нары. Не знаю, сколько раньше на каждой полке помещалось снарядов, но поначалу мы чуть ли не лежали друг на друге — такая была теснота. Однако не прошло и месяца, как полки опустели. Люди на глазах превращались в скелеты. Помню, как я каждое утро, просыпаясь, видел в сером, как бы спрессованном воздухе застывшие тела с запрокинутыми назад головами и отрешенно-пустыми глазами. Трупы, трупы… Порой я оставался один, совершенно один, и с недоверием ощупывал себя: неужели я еще жив?
И генерал помнит то же: горы трупов. «Увижу во сне — просыпаюсь и больше не сплю. Почему? Потому, может быть, что из всех смертей, смерть в плену — самая бессмысленная, самая обидная», — говорит он.
Мы вспоминаем наших спасителей-врачей: Ивана Гавриловича Алексеева, доктора Сайко, еще кое-кого, — с некоторыми судьба сводила меня и после Дарницы. «Какие были люди! — восклицает генерал. — Талант, благородство, смелость. Я ведь в плен попал политработником, полковым комиссаром, узнай кто из гитлеровцев — верная смерть. Врачам удалось замаскировать меня под рядового бойца. Сменили гимнастерку, справку какую-то в карман сунули. Я даже и не слышал, без сознания лежал. Затем лечили, а вылечив, мне снова „липу“ сделали: вроде, мол, местный житель, под бомбежку угодил, теперь — инвалид несчастный. Словом, втерли немцам очки, те меня с моей деревяшкой и выпустили за ворота». В его дерзких прищуренных глазах блестят слезы.
Да, мы, военнопленные, многое можем порассказать о фашистских лагерях. Никогда не забудет Дарница свое страшное, раздирающее душу прошлое. И соседний с нею Борисполь, где был первый из лагерей, куда нас, раненых и контуженных, привезли с поля боя — вернее, с места побоища! — на скрипучих крестьянских возах и свалили прямо на землю, возле темных закопченных ангаров бывшего аэродрома.
