Американский ниндзя 1-2 - Холланд Майк
Кровать возникла здесь в результате странного компромисса: сам профессор никак не мог отлучиться из лаборатории, надеясь, что нужный опыт удастся ему «именно сейчас, завтра, максимум послезавтра» и тогда вся жизнь пойдет иначе, в то время как Нора хотела одного — быть с ним рядом. Пока болезнь не зашла так далеко и надежды еще оставались, она приходила в лабораторию сама и садилась в углу на стульчик, наблюдая издали за работой своего мужа — когда одна, когда с дочкой, которую обстановка лаборатории тяготила; но силы уходили, время, отпущенное ей, истекало, и тем ценнее становились для умирающей женщины минуты, проводимые рядом с любимым человеком, заменившим для нее весь мир. Странно, но даже к дочери она была не так привязана, как к мужу, а когда болезнь вошла в третью, окончательную стадию, даже сама настояла, чтобы девочку пристроили в закрытое учебное заведение. Впрочем, действительно ли нужно было, чтобы малышка видела чужие страдания, не понимая, что к чему и зачем?
Нора болела спокойно, и это еще больше угнетало ее мужа, ожидавшего слез, попыток самоубийства (врачи предупреждали его о такой возможности), депрессии, ухода в себя и прочих видов поведения, типичных для смертельно больных людей. Но ничего этого не было. Наоборот, Нора делалась все приветливее и ласковей, все чаще просила просто посидеть молча рядом, чтобы можно было взяться за руки и заглянуть друг другу в глаза.
— Оставь свою работу, — просила она, с трудом двигая искусанными, посиневшими губами, — побудь со мной… Поверь, я не отвлеку тебя слишком надолго. Если ты меня действительно любишь — отдай свое время мне.
— Но ведь я хочу, чтобы ты жила, — мучительно кривясь, отвечал он и прятал покрасневшие от невыплаканных слез глаза. — Именно в этом заключается смысл моей работы!
— Нет, судьбу не обманешь… Я не хочу жить несбывающейся надеждой — я хочу, чтобы мы были вместе сегодня.
— А я хочу, чтобы у тебя было завтра…
— Я не хочу с тобой расставаться так надолго — каждая минута у меня на вес золота.
— А я не хочу расстаться с тобой насовсем, — снова и снова возражал он и, сжав сердце в кулак (иначе его ощущение назвать было бы трудно), поднимался со стула и шел к пробиркам, аппаратам и техническому оборудованию.
Так они и жили последние дни.
«Имею ли я право отнимать у него веру в то, что он сумеет совершить свое открытие? — размышляла Нора, ласково глядя на прикрытую лабораторным халатом мужскую спину. — Он ведь совершит это… обязательно совершит, рано или поздно. А я? Что я? И все же — неужели я не заслуживаю хоть нескольких минут внимания?»
— Посиди со мной.
— Но…
Диалог повторялся.
Время шло.
Нора, казалось, таяла — в буквальном смысле этою слова. Руки и ноги превращались в спички, делалось маленьким посеревшее и постаревшее личико, на котором вырастали до неестественных размеров влажные от боли глаза, уменьшалось, худея, тело…
— Ну еще один опыт, — молил он то ли умирающую, то ли саму смерть. — Вот увидишь, все получится… Все будет, как надо…
И снова, стараясь отбить Нору у смерти, он лишал ее жизни — потому что жизнь без радости уже не жизнь…
Профессор закусил губу и силой заставил себя открыть глаза. Капля уже полностью растворилась в клетке, светящиеся ободки разошлись по всей цитоплазме, на них налипали комочки рибосом[7], и вдруг при новом увеличении он увидел, что от одного из «обручей» отходит небольшой завиток — шел синтез.
— Получилось! — закричал он, вскакивая в места и не веря собственным глазам. — Ты слышишь меня? Теперь остается только найти подходящий переносчик для…
Он неожиданно осекся и замолчал, чувствуя, что в груди обрывается какая-то струна. Причин для этого вроде не было, но холодный, безжалостный страх — или тревога (профессор мало разбирался в таких тонкостях) — заставил его вскочить с места и испуганно обернуться.
— Ты слышишь меня? — переспросил он изменившимся голосом.
Нора не отозвалась. Сбоку от кровати торчало что-то серое — он не сразу понял, что это вытянувшаяся и вылезшая из-под одеяла рука.
— Нора? — с замирающим сердцем профессор подбежал к кровати, судорожным движением схватил жену за руку и застыл.
Рука была холодной и жесткой, как и положено руке человека, умершего несколько часов назад.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Только тот, кому приходилось хоть раз предавать, знает, насколько это горько. Стыд и страх, презрение к себе и ненависть к самой жизни, требующей от человека совершать подлость, быть может, изначально противную его натуре, — все мешается в одно и давит, и гнетет, и превращает в ничто…
— Пойдемте, ребята, — уговаривал Том двоих недавно прибывших в часть пехотинцев. — Это замечательнейшее местечко… честное слово, второго такого бара тут нет! А какие там девочки…
Он говорил нервно и отрывисто, пряча глаза и часто облизывая нижнюю, немного обвислую губу языком, — от волнения у него все время пересыхало во рту.
— Ну конечно же, хорошие девочки, — поддразнивал его Эдди, выводя на дорожку свой мотоцикл.
Все необычное требует объяснения, и при желании оно находится — какое угодно и в чем угодно: гак и смущение Тома его новый «приятель» легко истолковал на свой манер. Пожалуй, едва ли не каждому встречались такие вот «скромные развратники» с маслянистыми глазами и слюнями, готовыми потечь в любой момент, как только речь зайдет о дорогом для них предмете. Порой они напускают на себя вид самых порядочных из порядочных людей и потому вдвойне стесняются своих слабостей, идя на поводу то у своей фантазии, то у безволия, путаются, сбиваются и вообще ведут себя довольно характерно. Их можно вычислить по подчеркнуто мрачному, подавленно-постному виду, который нет-нет да и сменится блужданием глаз и неразборчивым бормотанием, в котором давно известные и приобретшие право называться своими именами понятия ханжески прячутся за всяческие архаизмы и полунамеки. Надо отдать им должное: порой такие люди, действительно, знают многое (или с той же вероятностью не знают ничего), и желающий получить от них информацию, пробившись через заграждение из недоговорок, получает все то, что ему нужно.
Таким выглядел и Том: задерганный, нескладный, жалкий.
К новичкам он подлез не сразу — сперва походил вокруг да около, неумело повторяя попытки начать разговор, затем как-то само собой вспомнилось об отдыхе — атмосфера, царящая на базе, хорошо умела настраивать людей на определенный лад — и вот тогда Том предложил свои услуги.
Его поняли так, как надо. Надо — кому? Вот этого уже не знал и сам Том. Вести этих ни в чем не повинных парней в ловушку ему не хотелось, но чем больше ему не хотелось, тем откровеннее напрашивались на это они сами.
Наконец, после довольно долгого, бессмысленного разговора о барах, девушках и способах времяпрепровождения, во время которого Том по большей части отмалчивался, краснея и втягивая длинную шею в узкие плечи (чем окончательно подтвердил свою принадлежность к вышеупомянутой категории сластолюбцев), от американского посольства один за другим отъехали три мотоцикла.
«Ох, хоть бы они передумали», — думал Том, стараясь не глядеть в сторону пехотинцев.
«Ох, хоть бы они только не передумали», — противоречил он сам себе через несколько минут, когда кварталы сделались более пестрыми, улицы — более грязными и узкими, а скорость — более медленной из-за того, что то и дело приходилось давать дорогу беспечным местным жителям, никак не способным запомнить, что существуют правила дорожного движения.
Первую фразу за него говорила совесть.
Вторую — страх.
«Мне жаль их — а других не жаль? Не только они заслуживают сострадания…», — спорил он сам с собой, сгибаясь все ниже к рулю.
Наконец после нескольких поворотов из-за угла возникла надпись: «Бар “Слепой нищий”».
— Вот, это то самое заведение, о котором я говорил, — промямлил Том, быстро водя кончиком языка по толстой губе.
