Высоцкий. Спасибо, что живой. - Высоцкий Никита Владимирович
Надо было бежать в театр. Там тоже командиров тьма, а солдат нет. Как привезем Володю?
«Прощаться будем столько, сколько надо! Надо неделю — будет неделя!» — это вещал вещун известный, замдиректора. Вокруг труппа. Слушают, кивают.
«Хоть бы ленточку траурную к портрету в фойе приделали. Хоть бы зеркала завесили. Эх... А как вы на собраниях против него глотки драли! Напомнить?»
Паша забежал к директору и главному режиссеру. Эти хоть что-то делают. Оба плачут, но делают.
8. Милицейское оцепление.
9. Перекрыть движение транспорта.
— А тело я привезу двадцать восьмого. Гроб вечером завезу на Грузинскую, а утром часов в шесть на реанимобиль и сюда. Со Склифом договорились уже. Там Володины друзья, — закончил Паша в дирекции.
Он ушел из театра довольный. Все будет достойно! Провод ят Володю! Уже решили, кто будет выступать. Как людей впускать, как выгонять. Портрет на сцене сделают большой, карточку увеличат. Такая грустная-грустная карточка. Повесят над сценой, будет он смотреть со сцены в зал грустно и задумчиво. Музыка будет из динамиков. Справимся!
Вахтера нет — тоже поминает. Пошел по коридорам, по лестницам.
* * *
Год назад Паша шел по этому же коридору с директором театра. Приходилось идти немного боком, так как коридор был узкий, а Фомич двигался как ледокол по фарватеру — грудь вперед.
Сейчас будет перерыв. Подойдите, если он согласен, я подпишу. Может, мы как-нибудь вместе?..Нет! У нас и так непростые отношения.
Ледокол вышел на лестницу и проплыл мимо курилки. Все встали. Он кивнул не глядя, прошел через портретное фойе и подошел к двери в зал. Здесь он немного сдулся и, перед тем как заглянуть внутрь, приложил палец к губам.
А то Паша не понимал, что надо тихо. Хоть он и администратор, личный секретарь... и еще черти кто, но уж, как вести себя во время репетиции, знает. Паша через голову Фомича заглянул в зал. На освещенной сцене стоял помост для «Пугачева», и несколько уставших актеров с цепями в руках помогали ввестись на роль Хлопуши молодому актеру Юре Чернову.
Актеры равнодушно, но достаточно технично выполняли свои мизансцены, легко удерживая Юру на цепях. Юра же, наоборот, работал на всю катушку. Вдруг в центре пустого зрительного зала зажглась настольная лампа. Актеры остановились, для них это был сигнал — ведь за столиком с лампой сидел главный режиссер театра. Юра, лишенный страховки, не поняв, что надо остановиться, тяжело дыша, упал на четвереньки. Актеры сочувственно заулыбались. Из-под лампы послышался усталый голос:
— Вы, Юрий, выполняете рисунок, и только. Но пока, знаете ли, это пародия на одного чересчур великого артиста.
Все замерли, потому что знали: когда Отавный говорит во время репетиции тихо и подчеркнуто вежливо, а тем более на «вы» — будет буря. Она и не заставила себя ждать. Так же тихо и подчеркнуто вежливо, но чтоб слышно было всем, режиссер спросил:
— А почему актер работает без костюма?
Помощник режиссера ответила из-за кулис в микрофон:
— Костюм шьют. Не можем же мы дать ему штаны Высоцкого...
Режиссер взял в руки свой микрофон и на весь театр загремел:
— Это как понимать? В театре нет и не может быть штанов Высоцкого! В театре есть костюм Хлопуши! Немедленно переоденьте артиста! Принесите реквизит! Все должно быть как на спектакле!
Паша от крика скривился, как от зубной боли.
— Давайте я потом с ним поговорю? — шепнул он Алексею Фомичу на ухо.
Фомич тоже отшатнулся от двери.
— Давайте! А я потом подпишу.
— Алексей Фомич, но вы же обещали.
—А что я обещал?—Алексей Фомич взглянул на Пашу, как будто видел его в первый раз. — Я обещал встретиться с вами. Вот мы встретились. Но после вчерашнего собрания труппы... Вы же понимаете, что ситуация изменилась. И потом, а почему вы? Пусть он сам приходит и разговаривает.
— Он болен. Ему и в Париж-то надо, чтоб подлечиться.
— Зря тратите время. Вот, пожалуйста. —Алексей Фомич указал на выходящего из зала режиссера, а сам деловито устремился на служебную половину.
Паша ни за что не подошел бы, он побаивался Главного и знал, что тот его недолюбливал, но деваться было некуда, и он поклонился как бы почтительно. Склонил голову и одними губами шепнул: «Здрастьте, семьдесят семь!» Это Володя его научил: «Если не помнишь имени и отчества, говори: „Здрастьте, семьдесят семь!“, только тихо. Даже если человека зовут Захар Спиридонович, он-то помнит, как его зовут, и твои „семьдесят семь“ он услышит как „Захар Спиридонович“. В общем, как надо, услышит». Паша делал так иногда, и получалось, но не сейчас.
«Семьдесят семь» остановился, выдержал паузу и внятно ответил:
— И вам здравствовать, девяносто девять!
Паша готов был провалиться на месте.
Довольный произведенным эффектом, режиссер подошел к нему вплотную.
— Как он?
— Все хорошо! — залепетал Паша. — Спасибо, он в больнице.
— «Все хорошо! Он больнице!» — передразнил Главный. — Вы уж разберитесь, «хорошо» или «в больнице»? Это, знаете ли, не всегда одно и то же. Передайте Владимиру, что я всегда его жду. Я всегда... — он немного замялся. — Впрочем, все он знает сам.
Они стояли некоторое время напротив друг друга и как-то хорошо молчали. И Паша решился.
— А можно я позвоню ему прямо сейчас, в отделение? Вы поговорите.
Главный внимательно посмотрел на Павла. Потом полез в задний карман брюк и загремел мелочью.
— Обязательно позвоните! — Он протянул двухкопеечную монету. — Вот. Автомат у метро. — Он развернулся и пошел в Ты же сторону, что и Фомич. Паша в задумчивости подбросил монетку, разжал кулак — «орел».
Вот тогда-то все и началось. Так лежал бы себе Володя в больнице, глядишь, все бы было иначе. Хотя...
Позвонил Паша, конечно, не из телефона-автомата, а с вахты театра. Назвался директором Таганки. Минут десять в трубке были слышны крики нянечки, шелест бумаги и какое-то громыхание. Паша уже подумал, что не позовут. «Может, все же не надо?» — подумал он, но тут в трубке послышалось:
— Я тебя слушаю, Павел.
— Как ты догадался, что это я? Привет!
— Ты один знаешь, что я здесь. Ну?...
Ну, Паша все и выложил: про Леню Фридмана, что с работы того снимают, и что все Володю разыскивают — киношники, родители, жена, все... ну и про театр, что характеристику на выезд не подписывают.
— Что делать, Володь?
— Приезжай через сорок минут сюда.
— Ага...
Трубка ответила короткими гудками.
Паша сорвался с места. Поймал такси и рванул к Володе домой. Какие вещи увидел — свернул в узел, чуть не забыл ключи от машины, и через полчаса в Володином «мерседесе» стоял у ворот «Склифа». Сюда пять дней назад он привез Володю — тот сам попросил. Еще, прощаясь, сказал:
— Попробую в последний раз. А ты здесь пока паспорт сделай, возьми билет — и я сразу в Париж. Там помогут. Там это обычное дело.
Паша стоял у больницы уже минут тридцать, но не уезжал, он знал, что Володя выйдет.
Как? Непонятно. Володя выходил откуда угодно и входил куда угодно каким-то чудом.
Однажды Пашу разбудил ночной звонок. Говорил какой-то санитар из института Сербского. Паша подумал, что розыгрыш. Тот сказал, что Володя просил подъехать прямо сейчас. Паша приехал, а Володя уже стоял на улице. Матерился от холода—февраль месяц. В тот год были срывы, и несколько раз Володя исчезал, потом появлялся, потом опять исчезал... и т. д.
— Как ты сюда попал, Володя, дорогой?
— Не помню, — буркнул тот.
И тут до Паши дошло. Это же институт Сербского! Это не просто психушка! Это при МВД! Это тюрьма настоящая.
— А как ты вышел-то?
— Встал да пошел...
Паша знал, что Володя не врет и не красуется. Ему достаточно было решить, что он хочет попасть куда-то — и он там оказывался. Он не кричал: «Я Высоцкий!». Не хитрил: мол, я от Ивана Ивановича, мне назначено. Нет. Просто вставал и шел. Придет и сейчас.
