Вован-дурак. Киносценарий (СИ) - "Bobruin"
ГАРИК: Отрадно слышать. В моей истории накануне попадания моего Киев стал оплотом фашистов-бандеровцев, причём даже не скажешь, где их больше было, в Киеве или во Львове. Про фашистский переворот весны четырнадцатого вы тоже уже знаете. Сейчас в Лондоне так скачут, как там скакали.
КОМИССАР: Знаю, и удивляюсь, что за предатели у вас там водились во власти. По нашему закону там бы каждого второго по высшей мере оформили. Если не каждого первого.
ГАРИК: Потому и водились, что как товарища Сталина не стало, так чиновная сволота тут же принялась под себя законы переписывать. Поначалу с опаской, но как Хрущ на двадцатом съезде принялся «развенчивать культ личности», как это тогда именовалось, так и пошло, и поехало. Довели до того, что КГБ не имел права вести разработку партийных чинуш уровнем выше секретаря горкома. Соответственно, всё то, что гражданин творил противозаконного, оставалось без наказания…
КОМИССАР: Так это же прямая государственная измена! Чем они у вас там думали?
ГАРИК: Думали, видимо, что всё равно, мол, к коммунизму идем, а социализм развитой уже построили, так надзор можно и ослабить.
КОМИССАР: Мудаки партийные их имя. Самое жирное ворьё, и фактически безнаказанно воровало. Я бы понял, если бы мелкую сошку из-под надзора вывели, на низком уровне всё равно особого вреда нет, а вот всех этих председателей, депутатов да министров – за этими же глаз да глаз нужен! Или урок царской поры ничему их не научил? Я ж помню, начинал ведь ещё при Николае, в Корпусе жандармов, служить, так нас тогда тоже за руки хватали, не давали великих князей, депутатов Думы да гвардейских офицеров разрабатывать – как же, это, мол, «элита», мать их…. На том и погорели в семнадцатом году. Специально, помню, когда ЧК создавали, об этом же я сам лично товарищу Дзержинскому говорил, чтоб такого не повторять. Так у нас и не повторяли. А у тебя-то к чему всё это в итоге привело? Подозреваю, что к чему-то похожему.
ГАРИК: Так и было, тащ комиссар, Вы совершенно правы. В итоге Советская власть кончилась в девяносто первом на Горбачёве и Ельцине, а последующие «слуги народа», мать их, за редким исключением больше о собственном кошельке думали да о счёте в заграничном банке, чем о благе народном. Фамилии их всех, кто навскидку вспомнился, кто на слуху был, я в протоколе перечислил, да у вас и так тут с ними, как я по газетам помню, обошлись как с предателями и врагами народа, кем они, в сущности, и были. А вот куда Ельцин делся, я так и не понял, среди повешенных его не было.
КОМИССАР: Потому что он в восемьдесят третьем, ожидая перевода в Москву, на рыбалку поехал, да по пьяной лавочке там же и утонул.
ГАРИК: Легко отделался. Иначе по соседству с Горбачёвым висел бы, у нас его в народе после девяносто первого, а особенно после девяносто третьего, хорошо запомнили. «Борис-козёл» – это ещё одно из самых цензурных прозвищ, а иные прочие и вовсе на заборе писать надо…
КОМИССАР: Что есть, то есть (ехидно усмехается) Что про нас тут говорят?
ГАРИК: Всякое говорят, тащ комиссар. В основном, что «злые русские пришли, будут всех в свое КГБ на допрос таскать». Про меня тоже говорят, что-де «попался Поттер в лапы КГБ, теперь его сдадут в ГУЛАГ, где научат пить водку». Боятся вас англичане, тащ комиссар, хуже гнева Господня.
КОМИССАР: Правильно боятся. Пусть знают, что неприкосновенных у них на острове для нас нет, любого прикоснём, если понадобится. Вон, Шеварднадзе тут как ни прятался от правосудия, а и не помогло, нашли, доставили и привели приговор в исполнение.
ГАРИК: Ага, ага, он в нашем мире как добрался до министерского поста, так янкесам Берингово море сдал почти сразу. А потом возглавил самостийную Грузию, вполне демократически свергнув предшественника, но потом сам был столь же демократично свергнут преемником.
КОМИССАР: У нас он и без этого столько нагрешил, что на виселицу хватило с лихвой...
Речь комиссара прерывается стуком в дверь.
КОМИССАР: Войдите!
Входит Септима Вектор, но Гарика пока не видит.
СЕПТИМА: У Вас продаётся славянский шкаф?
КОМИССАР: Шкафа нет, осталась только никелированная кровать.
СЕПТИМА: С тумбочкой?
КОМИССАР: С тумбочкой.
СЕПТИМА: Тащ комиссар, разрешите доложить... (замечает Гарика и давится собственным словом) Гарри, это ты? ЧТо ты тут делаешь?
ГАРИК: Советуюсь с шефом (комиссар улыбается и кивает). А вот Вы что тут делаете, мадмуазель Вектор... или, может быть, ТОВАРИЩ Вектор?
КОМИССАР (смеётся): Позволь, Гарик Вованыч, представить тебе нашего агента в твоей школе, лейтенанта госбезопасности, действующую под псевдонимом «Септима Вектор».
ГАРИК: Очень приятно, но КАК?
СЕПТИМА: Взаимно, и для своих, пока не на учебе, на «ты» и просто Сеп. А попала я сюда после института, сразу сюда и отправили. Пять лет уже здесь, только на каникулах дома и бываю. Я же из Ленинграда…
КОМИССАР: Дело все в том, Гарик Вованыч, что ты, сам не зная того, вляпался ещё в одну историю. Твой этот директор, Альбус Дамблдор, у нас давненько в подследственных ходит, пусть и заочно пока. Больше ничего сказать не могу, но дело было на контроле ещё у самого товарища Берия.
ГАРИК: Ого, ничего себе новость.
КОМИССАР: А ты думал. Кстати, то, что ты его три года назад в дурку оформлял, мы от Септимы же и узнали.
СЕПТИМА: Как только ты мне свою палочку показал, то есть, как ты её называешь, ВП, я сразу поняла, что что-то не так. А потом еще оказалось, что Дамблдор в психушке успел побывать. Лично для меня сложить два и два труда не составило. Это ты Дамблдора или МакГонагалл можешь за нос водить, они про наш мир ничего не знают, а я-то ЛГУ заканчивала, причем с красным дипломом.
КОМИССАР: Мне тут Септима рассказала между делом не так давно, что ты, Гарик Вованыч, по вечерам песни русские под гитару поёшь, причем такие, какие здесь никто не знает. Откуда взял?
ГАРИК: Оттуда, тащ комиссар. Вы знаете теперь.
КОМИССАР: Ясно. Чтоб завтра мне предоставил тексты всего того, что знаешь или уже тут спел, плюс к тому укажи, кто пел все это там. А мы тут почитаем.
ГАРИК: Есть!
КОМИССАР: Коли есть, так слава и честь. Иди, поэт-песенник, Септима тебя проведёт. Завтра вызовем. Только учти, даже своим подругам про то, кто есть ты и кто есть она до моего личного разрешения – ни слова. Свободен!
Гарик и Септима выходят из кабинета и идут по коридору.
СЕПТИМА: Как же тебя угораздило сюда попасть?
ГАРИК: Как обычно на Руси, по пьяной лавочке. Выпил, отключился, просыпаюсь уже здесь.
СЕПТИМА: Что ж ты раньше-то молчал?
ГАРИК: Так никто ж не спрашивал.
СЕПТИМА: Значит, когда я тебя встретила...
ГАРИК: Я уже тут был. А теперь представь. Мне на момент попадания тридцатник стукнул, и так вот попасть, с перепою в тушке одиннадцатилетнего шкета оказаться, да еще и за две тыщи с гаком верст от родного дома. Вот три года уже так и маюсь.
СЕПТИМА: Да уж, опыт тот ещё. Но у тебя неплохо получается.
ГАРИК: Чё уж тут, жить захочешь – и не так раскорячишься... (смеются оба).
Сцена меняется, кадр с надписью «На следующий день». Гарик снова в каюте чекистов.
КОМИССАР: Ага, поэт-песенник, принёс?
ГАРИК: Принёс, тащ комиссар (протягивает папку с бумагами)
КОМИССАР: Ну-ка, дай глянуть... Ого! И «ДДТ», и «Любэ», и Розенбаум, всех упомянул! Даже предполагаемый год выхода поставил.
ГАРИК: Так я ж эти песни все давным-давно наизусть знаю, тащ комиссар. Сразу и выучивал, как они выходили. Что-то в записи слушал, что-то на концертах. Если можно, так предложил бы дать тому же Расторгуеву тексты его же песен, он их в прошлый раз хорошо исполнял, не вижу смысла менять. А если кто чего еще из них не спел – так не хлебом единым… еще песен напишут.
КОМИССАР: Ну, положим, это решать будут в Москве, но... твои записи перешлю туда, и как ответят – позову.
ГАРИК: Спасибо, тащ комиссар. Если есть возможность, можно у меня из головы примерный мотив скачать, чтобы было хоть какое-то понятие, как эти песни звучали.
