Владимир Рецептер - Булгаковиада
Так было у него заведено.
С тех самых пор, как Больдрамте переехал в зеленый дом Суворинского театра, Монахов держал обычай заходить с Лештукова и, вглядываясь в бюсты, шептать про себя: «Здравствуйте, Александр Сергеевич!.. Здравствуйте, Михаил Иванович!..» И, покосившись по сторонам, не пялится ли кто, отдать по легкому поклону одному и другому…
Пушкина и Глинку прилепили слишком высоко, и мало кто задирал голову, чтобы их разглядеть. Кроме того, если Александр Сергеевич все-таки узнавался по кудрям и бакенбардам, то Глинку было вовсе не узнать. Но, поскольку Николай Федорович знал, что это они, и чувствовал тайную неловкость перед зеленым домом, он стал здороваться с ними и прощаться, благо никто этого не знал.
Тайная неловкость возникла от того, что история овладения домом была обнажена перед ним, как женщина. И никто, кроме Монахова, лишних подробностей не знал…
Но именно лишние подробности смущали его теперь, в душное время, и сама по себе возникала в уме тревожная молитва.
Он начал думать о своем деле еще до войны. Вместе с ним в Свободном театре играла Маша Андреева, и Горький был, конечно, при ней…
На квартире Андреевой разговор поддерживали настоящие антрепренеры – Незлобин и Резников. Но первым лицом среди будущих акционеров был, конечно, Шаляпин, Шаляпин, а не кто-либо другой…
Пили хорошо, а ели еще лучше…
Шел счастливый предвоенный 1913 год, с которым весь век потом историки сравнивали свои шаткие цифры: выплавка металла, хлебные урожаи, доходы на душу российского населения. Весь ХХ век проигрывал тринадцатому году с какой-то бесстыдной легкостью…
Наконец, деловые мечтатели сделали первый эскиз, а Незлобин подсчитал доходы сосьетеров, исходя из того, что они снимут здание суворинского Малого театра на набережной Фонтанки под нумером 65…
Выходило, что дом легко освободить, так как владелица здания графиня Апраксина была недовольна его арендаторшей, актрисой Анастасией Сувориной, дочкой самого Алексея Суворина…
Организация акционерного общества поручалась Шаляпину, Монахову, Горькому, Незлобину и Резникову. Одни давали средства, другие вкладывали талант и известность…
Дело задумали как «театр трагедии, романтической драмы и высокой комедии». К советскому будущему замысел был совершенно равнодушен и относился лишь к стилю, о котором Николай Федорович давно мечтал…
В июле 1914-го, отдыхая в Италии на острове Лидо вблизи Венеции, Монахов получил письмо от Маши Андреевой, мол, организационные хлопоты завершены, все подготовлено и с Апраксиной договор подписан…
Но в последний момент старуха узнала об отношениях Андреевой с Горьким, «этим босяком», о его участии в затее и отказала акционерам наотрез.
– Бандитских революсьёнэров в дом не пущу! – сказала она.
Дело накрылось…
Потом война, европейские бедствия, переворот, которым они гордятся, и его, Монахова, сомнительная игра в новую жизнь…Если говорить напрямик, то руками большевиков акционеры отняли театральное здание у владелицы и наконец добились своего. Они думали, что, создавая первый советский государственный Театр трагедии, романтической драмы и высокой комедии , то бишь оставаясь верными своей старой художественной триаде, ничем не рискуют. Ну, слегка закроют глаза на нравственную сторону дела. Да, при помощи бандитов отнимут чужое, но ради высокого искусства!.. Зато у них будет именно тот театральный дом, в который они стремились. И они будут сеять разумное, доброе, вечное, пойдут в народ…
Во всяком случае, он, Монахов, думал именно так.
Когда из компании выпал Шаляпин, Монахов заколебался, у него возникло недоброе предчувствие, но отступать было уже некогда. И некуда. Его не выпустили на гастроли на Украину. И он оказался в плену…
Да, ему дали возможность строить свое дело, и это не он, а Маша Андреева размахивала большевистскими лозунгами. В конце концов, он просто готовился к роли Короля Филиппа в «Дон Карлосе», это было его мечтой давно, задолго до революции. Встретился на отдыхе с Шаляпиным, который готовил партию Филиппа в опере Верди, обсуждал с ним тексты либретто, влюбился в роль и возмечтал о Шиллере… И он осуществил мечту с огромным успехом…
Но не знал, не знал, какую цену ему придется платить за этот успех!..
– Внезапно Судия приидет, и коегождо деяния обнажатся, но страхом зовем в полунощи: Свят, Свят, Свят еси, Боже Богородицею помилуй нас…Через три года после Копеляна умер Панков.
Свою смерть он предрекал, а, может быть, накликал, и умер, как обещал, пятидесяти шести. Место было непредсказуемо – кардиологический центр на улице Пархоменко…
В отличие от Бутона, которого он легко и мягко сыграл в «Мольере», Паша Панков был человеком смелым и отдельно стоящим, ни в чье окружение не входил, а, наоборот, сам оказывался притягательным центром для многих…
Тут вестником смерти подоспел на Невском молодой артист Юра Стоянов, встретил Р. на углу Маяковского и ударил:
– Здравствуйте, Владимир Эммануилович, знаете, умер Панков.
Р., как всегда, «не может быть» и холодеет. «Мещане» – семья в семье, как жить без Тетерева, как жить без Павла Петровича, Паши?..
Без него – другой театр…
И так каждый раз…
Нет, слава богу, не мучился – тромб в сердце.
Вспомнились его детские обиды – обошли Госпремией за «Мещан», не дали родной ему роли Фальстафа…
И опять, как бывает в таких случаях, начальство судит да рядит, с какой сцены хоронить – с Большой ли? Или из буфетного фойе, с завешенными зеркалами?.. Заслуженный ведь, не народный!..
Есть версия, что большой сцены добился сын, работавший где-то среди начальства. Есть и другая. Из Театра комедии, где он работал с Акимовым немало лет, докатился до Фонтанки громкий слух:
– Если они не будут хоронить с Большой сцены, заберем Пашу на Невский, проводим с Большой у себя!..
Ну, так и мы – с Большой…
А тут, после Копеляна, с декорацией все ясно, тем более что «Мольер» больше не идет…Тогда, в первый раз услышав Гогину просьбу о Копеляне, Кочергин пошел в макетную и уже на лестнице увидел, как это должно быть… Увидел, что бы он сделал, если бы в «Мольере» была еще одна сцена, вслед за той, которой ставил точку Булгаков…
Р и в а л ь (в разрезе). Войдите в положение, господа!.. Разъезд, господа… Спектакль окончен…
Дю Круази тушит люстры, шпагой сбивая свечи…
Последняя свеча гаснет, и сцена погружается во тьму. Выступает свет у распятия.
Сцена открыта, темна и пуста…
Л а г р а н ж. …В десять часов вечера господин де Мольер, исполняя роль Аргана, упал на сцене…Да, и через темноту медленно, осторожно загораются жирандоли, они едва мерцают сверху донизу…
Посреди пустой сцены помост, на помосте гроб, чуть приподнятый в головах, так, чтобы зал видел бледное лицо умершего…
С колосников по центру спускается широкое черное полотнище, и над мертвым лицом с портрета смотрит на нас живое.
Он жив, наш Мольер.
Подходите по одному, коснитесь рукой тяжелого гроба, посмейте поцеловать мертвое лицо, если он подпустит вас близко, если отважитесь…
Прости нас, Мольер…
Прощай и живи в нас и с нами…
Простите, Ефим Захарыч…12
Куварин и здесь возражал…
С первой встречи они начали враждовать с Кочергиным, ревнуя к Гоге и борясь за свое представление о том, как одевать сцену.
Володя Куварин был самоучкой. Он прошел всю войну, и Р. хорошо запомнилось, как в Польше, перед тем как идти в собор Матки Боски Ченстоховской, Володя показал дом вблизи собора, где был их госпиталь, где он лежал в Ченстохове, получив очередную дырку…
– Я здесь кантовался три месяца, – сказал он.
В Бога Володя так и не поверил, а к театру приник, как однолюб…
Начав макетчиком, Куварин стал первым завпостом города. Собрав лучшую в городе библиотеку старых книг о постановочной части, он, как никто, владел ремеслом осуществления замыслов. Несколько раз помогал Товстоногову воплотить его художнические проекты. Несколько раз делал декорации сам. «Кулибин», – сказал о нем Кочергин в добрую минуту.
А Эдик Кочергин – самородок, Божий дар с высшим образованием. И у него в голове был свой театр, который оказался востребованным тем же Гогой.
Они враждовали без устали и по любому поводу, потому что не могли не враждовать по самой своей противоположной природе, Володя и Эдик… Они привыкли к вражде и полюбили ее как часть своей судьбы…
– Володя, – сказал Кочергин, – нужно взять шандалы из «Мольера»…
– Это плохо, – сказал Куварин.
– Мне Гога велел придумать что-то для Копеляна, – сказал Эдик.
– Так придумай, – сказал Володя.
– Я придумал, – сказал Кочергин.
– Тогда делай, – сказал Куварин.
– Тогда не мешай, – сказал Кочергин.
Однажды Эдик не сдержался и в ответ на куваринские выпады стал крыть его матюками и крыл без остановки минут тридцать, не делая пауз и мобилизовав весь свой запас. Запас был хорош – беспризорное военное детство, воровские малины, скитанья, детприемники, побеги, детские дома…
