Алла Демидова - Ностальгия – это память
К счастью, на картине собрались талантливые люди. В незнаемое продирались вместе.
По техническим условиям тогдашней пленки нельзя было, например, смешивать черно-белое изображение с цветным, а Маргарита Михайловна Пилихина, оператор фильма, хотела снимать блокадный Ленинград графично – в черно-белой гамме. Поэтому в блокадном Ленинграде сцены снимались на цветную пленку, а от цвета избавлялись другими средствами: черно-белые костюмы, специальный серый грим (серый тон, от которого шарахались даже ко всему привычные люди на студии). Многие сцены, даже павильонные, снимались на натуре: например, госпиталь, блокадная квартира. Зима в ту пору была, как говорили, такая же холодная и жестокая, как в блокадном Ленинграде. На одной из съемок Маргарита Михайловна так отморозила нос, что лопнула кожа на лице. Была тысячная массовка, и она продолжала снимать.
…Сцена ополчения. Ольга провожает мужа и вместе с ним, с колонной, идет по набережной. Кто-то запевает: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»
И вот уже подхватывает вся колонна, и Николай, и Ольга. Сосредоточенный ритм песни. Колонна за колонной. Тут и боль разлуки, и приподнятость братской объединенности. И вдруг сквозь музыку этого марша Ольга слышит другое – вполне реально! Она поворачивает голову: по противоположной стороне набережной навстречу идет почти такая же колонна – но песня другая, и лозунги гремят другие: «Долой лорда Керзона», «Лорду – в морду!». И среди этих людей радостно кричащая вместе со всеми четырнадцатилетняя Оля с отцом и Муськой.
Что это? Только кинематографический режиссерско-операторский эксперимент? Нет, рождение стихов.
Яков Евгеньевич Харон – звукооператор, образованнейший человек, тонко чувствовавший поэзию, музыкант – выстроил звуковое решение фильма так, что и оно рождало поэтические образы.
…Пустырный, разбитый бомбами и снарядами зоопарк. Воронки, искореженные клетки. Обгорелые деревья, белый снег. Ольга идет из госпиталя, где умер ее муж. Медленно бредет, спотыкаясь. Через зоопарк на радио – читать стихи. Тихо. Только скрип шагов. Какой-то особенный хруст снега. Как хриплый стон. Полуобморочное состояние… И, цепляясь за решетки, Ольга падает. Звон решетки, прутьев, хруст снега, и вдруг, после полнейшей тишины, долгой, бесконечной, – карусель, и на карусели, как из страшного сна, перебинтованные фигуры…
Что это? Изыск? Нет. Так пронзительно рождаются стихи.
Рассказывать о работе над этим фильмом я могу бесконечно. Но для меня и встреча с этими людьми, и Ленинград, в который я попала тогда впервые, и вечное ощущение праздника в душе – все это слилось со стихами Ольги Федоровны Берггольц:
Я никогда такой счастливой,Такой красивой не была…
Эти строчки она написала в самые суровые блокадные дни…
Ольга Федоровна смотрела готовую картину на «Мосфильме». Меня в зале не было – у меня был спектакль «Десять дней, которые потрясли мир». Я волновалась. Зная это, ассистент режиссера позвонила мне в театр после просмотра и сказала, что все прошло хорошо. Ольга Федоровна на просмотре плакала и время от времени целовала в плечо сидевшего рядом Таланкина. Я немного успокоилась. Играю спектакль. Вдруг мне говорят, что в кабинете у Любимова сидит Берггольц и хочет меня видеть. Я, как была в гриме и костюме шансонетки, побежала наверх. Моя первая встреча с Берггольц! Но из-за несоответствия моего внешнего вида значимости этой встречи я, многое хотевшая сказать, молчала.
Ольга Федоровна подарила мне подсвечник со словами: «Когда свеча горит, человек думает…» На улице был холодный московский ноябрь, с ледяными уже лужами, ветром и мокрым снегом, а на ногах у Ольги Федоровны – босоножки и шерстяные носки. У меня больно сжалось сердце. Хотелось плакать, говорить какие-то теплые слова, утешать ее. На следующее утро я побежала покупать ей теплые сапоги, но в гостиницу отнести их постеснялась – все еще не проходила неловкость от моего костюма шансонетки и резкого театрального грима.
На шестидесятилетний юбилей Ольги Федоровны я подарила ей бедуинский кофейник, который купила в Дамаске на восточном базаре, – подарила со словами: «Когда кофе на столе, человек работает…» Мне хотелось, чтобы Ольга Федоровна написала вторую часть «Дневных звезд» и мы бы продолжили работу, тем более что разговоры об этом велись.
Там же на юбилее, после торжественной части, я сидела на банкете напротив Ольги Федоровны, и она, устав от напряжения, торжественных юбилейных речей, от обилия людей – народу было очень много, – наклонилась ко мне и шепнула со своей милой картавостью: «Вот как за’езу под стоу да как начну уаять…» Я сразу же вспомнила сцену из фильма: в ресторане на пароходе Ольга, выпив рюмочку, небрежным жестом подзывает официантку и тут же оставляет ей автограф на сборнике стихов – «От автора…».
У меня очень долго после фильма сохранялось чувство присвоения биографии Ольги Федоровны. И с Марией Федоровной – сестрой Берггольц – я встречалась как со своей Муськой, которую просто не видела много лет. А когда мне попадалось на глаза стихотворение Берггольц, которого я не знала, то первое, резкое ощущение было: «Господи, я же этого не писала…»
Потом, к сожалению, это чувство прошло. И когда мне приходилось читать стихи Ольги Федоровны на телевидении или со сцены, я уже читала их не как автор…
Я иногда думаю – смогла бы выжить в блокадном Ленинграде? Если бы было дело, поглощающее всю, без остатка, без свободного времени на размышления, может быть – да…
Больная, с температурой 39° «выживаешь» целый тяжкий спектакль и не замечаешь болезни, какой-то внутренний механизм переключает все силы на новую задачу. Однажды я проиграла весь спектакль с сильнейшим радикулитом. Пришла домой – потом целую неделю не могла подняться с постели. «Фронтовые условия». Говорят, на фронте никто не болел гриппом, а в голодном Ленинграде у всех язвенников прошла язва.
Когда теперь я вспоминаю «Дневные звезды», мне иногда хочется еще раз пережить самую прекрасную пору, какая бывает у человека, – самую мучительную, самую радостную пору открытий, разочарований, надежд… – пору становления.
Помните у Берггольц:
Вот видишь – проходит пора звездопада,И кажется, время навек разлучаться……А я лишь теперь понимаю, как надоЛюбить, и жалеть, и прощать, и прощаться…
Кира Муратова. «Настройщик»
Где-то в 90-е годы на фестивале кино в Прибалтике я разговорилась с Кирой Муратовой и ее мужем Женей Голубенко. Был банкет, но они, видимо как и я, эти банкеты недолюбливали, стояли в сторонке. Мы разговорились. Женя забавно рассказывал, как в начале перестройки, когда Кира не снимала, группа простаивала и их бухгалтерша организовала поездки – «челноки» в Польшу за носками-чулками. Как они ездили, закупали обратно целиком купе, которое набивали до верху коробками с товаром, и как на одной станции их каждый раз встречала одна и та же больная собака, и как Женя ее лечил, привозя лекарство то из Польши, то из Одессы. Вылечил, но она все равно их встречала. Был очень трогательный и смешной его рассказ об этой поездке. Кира так же внимательно его слушала, как и я. Поговорили о наших животных. Они, особенно Женя, кошатники, а я рассказала про своих собак. Осталось в душе какое-то очень милое впечатление от этой встречи, поэтому я не очень удивилась, когда они мне прислали через несколько лет сценарий «Настройщик», предлагая роль пожилой дамы Анны Сергеевны. Я таких милых старушек в кино не играла и, конечно, согласилась.
Кира приехала с группой в Москву для репетиций. Жили они в украинском посольстве, через дорогу от моего дома, и я на репетиции брала для прогулок своего пекинеса Микки. Мы читали сценарий на голоса, примеряли какие-то костюмы, привезенные Кирой из Одессы. Я предложила Кире снимать и моего Микки, потому что мне все равно придется его взять с собой. «Ну да, Алла, – ответила она, – а потом в монтаже я только и буду думать, где Микки сидел и куда он исчез после вырезания какой-нибудь сцены». Жаль. Они уехали. Звонок Киры из Одессы: «Я придумала. Вы будете держать Микки все время на руках». Ура! Так Микки потом и сыграл за меня.
У меня остались на сценарии кое-какие дневниковые записи съемок, я их приведу, хотя должна предупредить, что в моих дневниках фиксируется только внешняя жизнь, никогда я не пробовала записать там мои рефлексии или какие-то «мысли по поводу». Там просто быт. Мое обычное одиночество, когда я не дома. Работа над ролью идет где-то в подсознании, и я это не фиксирую в словах. Даже с Кирой мы не обговаривали, какая должна быть моя героиня. Искался сначала внешний рисунок – прическа, костюм и т. д., а уж потом из этого складывался характер роли.
Поэтому дневники говорят только о внешней стороне жизни, но ведь и это не последняя деталь.
Из дневников
