Инна Соловьева - ПЕРВАЯ студия. ВТОРОЙ мхат. Из практики театральных идей XX века
В мыслях про Вахтангова надобно учитывать отношения художника и меняющихся образов «самого себя», в которые он себя так или иначе вписывал.
Как собирается Евгений Богратионович соотнести дело, в которое он год уже как вовлечен Станиславским, с руководством Студией, которую предлагает ему письмо Соколовой и Алехиной? Мало того, что там он был бы должен поставить пять спектаклей, но ведь туда, как он сам говорит, надо отнести всю свою любовь. Всю.
Заявления, чтоб его отчислили из сотрудников МХТ, Вахтангов не пишет. Он берет заграничный паспорт и время отпусков отдает путешествию по Скандинавии. Ни в письмах жене, ни в открытках, которые шлет Лидии Дейкун, про студийные дела не поминает. Правда, написал, что в Христиании посмотрел «Еву» (это оперетта Легара) – «играют изумительно. Я многому научился». В письме жене он описывает не то, что на сцене, а зал: «Уютно, приятно, чисто. Публика балкона раздевается здесь же, в зрительном зале, и сама вешает свою одежду. Никаких номерков не выдают». Описывает, как славно актеры выходят на поклоны.
В Копенгагене «был в Тиволи». Датское заведение под этим именем варьировало тогдашний общеевропейский тип театрика малых форм.
Первые встречи по возвращении в Россию – 13 августа 1912 года: «К Балиеву к 12 ч.».
Запись от 16-го: «Заключил с Балиевым контракт – 150 руб. в месяц с 15 сентября».
В биографиях режиссера (как и в биографии «Летучей мыши») не уточнено, как и сколь долго Вахтангов отрабатывал свои ежемесячные полтораста, состоял ли у Балиева «штатно».
В записях дел на день 15 августа у Вахтангова проставлено: «К 12 ч. быть в театре!» Строчка подчеркнута, и восклицательный знак. Речь о МХТ. Сбор труппы; впрочем, у многих (и у Станиславского) еще отпуск.
Станиславский продлил отдых в Кисловодске, в Москве он только с 31 августа; Лилиной в письме рассказывает, что в этот день его навестил Базилевский – «докладывал о студии, которая должна быть скоро готова» (речь о квартире на углу Тверской и Гнездниковского, где идут доделки)[105].
На другой день К. С. с 12 часов в театре. Ему показалось, что работают там усердно, но скука. Побывал на репетиции «Пер Гюнта», «посидел полчаса в чайном фойе. Пришел Сулер, Болеславский и пр. по студии… Долго заседали в большом фойе по вопросам студии». Вечером к К. С. зашел Владимир Иванович: «Делал всякие авансы по студии»[106].
У Вахтангова в этот день (1 сентября) записано: «1-е заседание о Студии».
«2 сентября 1912 г. II заседание на квартире Станиславского. Вырабатывали репертуар».
Письмо Вахтангова Сулержицкому: «Добрый мой, милый Леопольд Антонович, вчера Константин Сергеевич сказал, что я весь год был некорректным…».
Письмо рвущееся, бунтующее, письмо человека насмерть уязвленного. «Так он подвел итог моей работы, так определил и охарактеризовал всю мою деятельность в театре.
Ночь напролет я искал, в чем же проявилась эта моя некорректность».
Письмо опубликовано с неверной датой («4 августа 1912 г. Москва»). В этот день Вахтангов, как и накануне, 3-го, был в Стокгольме, а К. С. – в Кисловодске. Очевидно, написано письмо 3 или 4 сентября. После того как к К. С. пришли говорить о Студии «Сулер, Базилевский и пр.». И после заседания на квартире Станиславского.
Как вскрик: я не мог быть некорректным к театру, если бы даже захотел. Растравляющие фразы: «…слишком уж незначительное место занимал я там. Невозможно даже придумать такое положение, в котором статист может оказаться некорректным по отношению к такой организации, где он стоит в последних рядах и где его деятельность вне народных сцен совершенно игнорируется».
Некорректность с товарищами? Это отвергается с порога («по своей индивидуальности я не могу быть грубым и нечутким к людям вообще»). Невозможна его некорректность по отношению к Сулержицкому («слишком велики мое уважение, преданность, моя любовь к Вам…»).
«Остается Константин Сергеевич…».
Станиславский мог аргументировать свою резкость, поставив в вину сотруднику его холод к «Просителям», труды для Балиева, лондонский проект, шалости-экспромты в «Бродячей собаке», не в меру деятельные мечты о «своем театре» с ученицами, все то, чем были заполнены дни Вахтангова в дурную для Первой студии пору – в ущерб ее, Студии, делу. Но Станиславский – видно из реакции Вахтангова – гнева не аргументировал.
Жалуясь Сулеру, Вахтангов напоминает жертвы, принесенные им в стремлении идти за Станиславским («разве можно быть некорректным к тому, что любишь так много?» «Люди не могут быть некорректными к тому, на что они молятся»).
«Брошен упрек, такой тяжелый и большой…
Если я заслужил этот упрек, то я понесу достойную кару. Я прошу освободить меня от всех занятий.
Если я не заслужил, то ведь это большой грех: за любовь, за пылкость, за молодость, за веру, за безграничную преданность заплатить упреком в некорректности».
Мучительный звук письма должен был действовать на адресата, да и на нас действует. Но и смущает.
Хорошо ли меряться, кто больше предан, кто больше любит систему, кто лучше умеет привить любовь к ней другим? Пишущий захлебывается нескончаемой фразой: «Когда я, только что пришедший в театр, стал работать с людьми, которые до меня долго были в этом театре, и увидел, как превратно они всё понимают, как вовсе ничего не понимают, как смеются над всем, что дорого Вам и Константину Сергеевичу, то я понял, что этим людям не сумели привить любви к системе».
Всплывал «нежелательный конфликт», давно еще угаданный Станиславским (см. его ответ на письмо Сулера двухгодичной давности: КС-9. Т. 8. № 175). Всплывало то же имя.
«…Я осмелился вчера, – пишет Вахтангов, – заявить, что занятия г. Марджанова принесли молодежи меньше пользы, чем мои. Привить любовь можно тогда, когда сам любишь. И это не некорректность, если я утверждаю факт, что занятия Марджанова сделали меньше, чем мои, если я констатирую факт, что я нашел в театре людей, которые до моих занятий абсолютно ничего не понимали, а теперь кое-что чувствуют, увлечены и не высмеивают (за немногими исключениями)»[107].
Вадим Васильевич Шверубович (сын Качалова) заметил: в их кругу не любили того, над чем нельзя смеяться. Смеялись и увлечениям Станиславского, его терминам, на капустнике огласили телеграмму, будто бы от Лилиной: «К. С. замкнулся в круг тчк пришлите слесаря». Отчего бы Вахтангову с его насмешливым блеском имитаций так убежденно опознавать за юмором нелюбовь. Занятия Марджанова с молодыми и в самом деле давали не очень много. Он готовил отрывки ролей Офелии и Любаши из «Царской невесты», Наташу в «На дне» с Гиацинтовой – доброго результата не получил, педагогика не была его призванием, как Художественный театр не был его местом жизненного назначения. К январю 1913 года Марджанов предупредит руководство МХТ о своем решении уйти. Впереди у него был Свободный театр и многое еще. Речь не о Марджанове.
Станиславский рано угадал и не мог предотвратить свары последователей, их некорректные споры не за то даже, кто любимец, а за то, кто преданней, кто неотступней шаг в шаг за учителем.
Вахтангов после выслушанного им от Станиславского не нашел сил выйти на работу, приносил за то извинение. На следующий день вышел.
Произошедшее реальных последствий не имело. Обязанности в студии Вахтангов сохранил. Вряд ли Сулер показывал его письмо Станиславскому – зачем бы.
В Студии с сентября 1912 года жилось славно.
Глава четвертая
Спасательный круг с надписью «Надежда»
1
«Никогда еще я не видела его таким легким и жизнерадостным. Он часто пел, передавал в лицах разные юмористические сцены с натуры»[108].
Таковы июньские впечатления, 1912 год. Гостья московского дома Алексеевых (это Любовь Гуревич) запомнит, как К. С. «представлял» актеров-французов из петербургской труппы (в ролях), как разыгрывал сценку (Кларети – маститый глава Comеdie Française – принимает юбилейное подношение от молодого декадента). Чудесно показывал самого себя в забавных случаях. Гостья уговаривала Константина Сергеевича писать автобиографию. В «Моей жизни в искусстве» будут прелестны следы комических самопоказов-самоанализов, сдвиг и преувеличение в этих «юмористических сценах с натуры».
Из их петербургских весенних встреч Любовь Яковлевна выносила впечатление, будто К. С. мучается тем, что дело глохнет, студии нет. Но летом Станиславский информировал спокойно: «Студия открывается»[109].
Мечтательны соображения, где и как студия поселится в будущем, как заживет на своей земле[110]. Но пока порадуемся московскому жилью для нее: «По-видимому, квартира великолепна. Такой роскоши, по размерам, я и не ожидал». К. С. перерисовывает план помещения с письма Немировича, соображает с пером в руке: «Как разместиться? Что надо, что будет происходить в этой квартире».
«Прежде всего – репетиции Мольера»[111].
Речь о спектакле, который выйдет на большой сцене МХТ: одноактный фарс «Брак поневоле» (тут помогать Александру Бенуа должен Немирович) и «Мнимый больной» – «комедия-балет» (тот же Бенуа с помощью К. С.).
