Хулия Наварро - Стреляй, я уже мертв
— Да, главная цель нашей борьбы — нечто большее, чем просто красивая идея... Да и какая идея может быть лучше, нежели идея социализма? Все люди равны, у всех равные права, никто не лучше и не хуже других, и всех объединяет одно священное понятие: равенство... Сколько можно мечтать, Самуэль? Я тебе одно скажу: эта мечта развеялась, как дым. Те, кто остался верен этой идее, стали контрреволюционерами, врагами народа, подлежащими уничтожению. Как видишь, Самуэль, эта мечта обернулась морем крови. А хуже всего то, что сначала я тоже искренне верил в нее, пока меня не пробудили меня от сна, и когда я очнулся, то понял, в каком кошмаре жил до сих пор, — в словах Мойши звучала настоящая боль.
Самуэль поднялся из-за стола, не желая продолжать этот разговор. Он опасался, что вконец потеряет терпение и выскажет всё вслух: как от души жалеет о том, что пригласил этих людей в Сад Надежды. Если его чем и привлекала идея социализма, то лишь обещанием построить мир, в котором все люди будут равны, и их не будут разделять ни границы, ни вероисповедание. Он приехал в Палестину вовсе не для того, чтобы с кем-то бороться, и уж, тем более, с арабами. Что плохого они ему сделали?
— Потому что они считают нас чужаками, отнявшими их землю, — упирался Мойша.
— Да, они очень обеспокоены тем, что мы покупаем землю, которую арабские крестьяне не желают сами обрабатывать, — сердито ответил Самуэль. — Они обеспокоены собственным будущим. Мы должны заставить их понять, что ничего у них не отнимаем, просто хотим жить с ними в мире.
Мириам, в общем, разделяла его точку зрения, но, в отличие от Самуэля, она не считала, что вооруженное столкновение с арабами так уже неизбежно. Мать ее была родом из Хеврона, где и продолжала жить по сей день; сама Мириам в детстве дружила с арабскими девочками, рядом с ними она росла, вместе играла и поверяла свои детские тайны. Эти девочки были такими же крестьянскими детьми, как и она сама, и так же любили эту землю.
— Зря ты с ними так себя ведешь, — укорила она однажды Самуэля. — Они просто не знают Палестины. Но со временем узнают ее получше, и все будет в порядке.
— Не думаю, — ответил Самуэль. — Разве ты не заметила, с какой холодностью Мойша относится к Мухаммеду, и как коробит Эву, что Дина, Айша и Сальма запросто приходят в Сад Надежды, словно к себе домой? Всю жизнь я боролся за то, чтобы меня не смешивали с грязью лишь потому, что я — еврей, и теперь никто не сможет меня убедить, будто мы чем-то лучше других, или что у нас больше прав лишь потому, что так написано в какой-то книге, даже если эта книга — Библия. Я приехал в Палестину из-за того, что любил отца, и из любви к нему должен был это сделать; но я приехал не для того, чтобы строить здесь еврейское государство или отнимать у кого-то свое.
— Это моя родина, Самуэль, я здесь родилась, но не считаю, что у меня больше прав на эту землю, чем у других. Я такая же палестинка, как Мухаммед, но и он — палестинец ничуть не в меньшей степени, чем я, — сказала Мириам. — Так что мы вполне можем продолжать жить рядом.
Но Самуэля по-прежнему сильно тревожили даже не столько вспыхивающие время от времени конфликты между арабами и евреями, сколько растущее с каждым днем отчуждение между двумя общинами. Казалось, те и другие были солидарны только в одном: в своей вражде к британцам, поведение которых в равной степени возмущало и тех, и других, несмотря на то, что в последние несколько лет установилось своего рода перемирие благодаря действиям Арабского комитета, созданного умеренными палестинскими арабами.
Между тем, дети Самуэля росли вместе с другими детьми Сада Надежды, и Мириам говорила с ними на сефардском наречии.
— С отцом и бабушкой я говорила по-испански, с матерью — на иврите, а с подругами — по-арабски. Так что Далида и Изекииль могут свободно говорить на трех языках.
— Лучше бы им было изучить английский, он гораздо больше пригодится им в будущем, — заметил Самуэль.
— А я считаю, что это англичане должны выучить наш язык, — ответила Мириам.
— Они ни за что не потрудятся это сделать.
— Вот поэтому им никогда не узнать душу тех народов, которыми они хотят править.
Это случилось в жаркий день августа 1929 года. Кася как всегда велела детям сидеть тихо, пока взрослые отдыхают, прежде чем снова приступить к работе. Бен, сын Марины, отправился в дом Дины — играть с Рами и Вади. Далида играла с Наймой, а Мириам учила Изекиля читать, постоянно напоминая, чтобы он произносил слова как можно тише и не мешал старшим отдыхать.
В эту минуту неожиданно распахнулась дверь, и в комнату влетел Михаил с пылающим от жары лицом; молодой человек выглядел встревоженным и потрясенным.
— Где Самуэль? — резко спросил он у Мириам, забыв даже поздороваться.
— В лаборатории, — ответила она. — Мы не знали, что ты в Иерусалиме. Что случилось?
Михаил ничего не ответил и выбежал из дома, даже не закрыв за собой дверь. Обеспокоенная Мириам последовала за ним.
Самуэль до крайности удивился, увидев искаженное болью лицо Михаила.
Прежде чем он успел спросить, что случилось, молодой человек протянул ему письмо, которое Самуэль тут же прочел.
«Мой дорогой друг!
Я вынужден с прискорбием сообщить о кончине моей дорогой супруги Ирины. Ее смерть оказалась большой неожиданностью, ведь мы считали, что у нее хорошее здоровье. Врачи установили, что причиной смерти был сердечный приступ. Я прошу вас сообщить эту печальную новость месье Самуэлю Цукеру и попросить его как можно скорее прибыть в Париж, чтобы обсудить вопросы наследства, а также новые условия аренды дома, который она снимала у месье Цукера.
С уважением,
ПЬЕР БОВУАР».
С минуту Самуэль и Михаил смотрели друг на друга, словно не веря своим глазам, а затем вдруг бросились друг к другу в объятия, разрыдавшись. Мириам молча смотрела на них, не смея спросить, что происходит, но женское чутье подсказывало ей, что это письмо как-то связано с их прошлым, с тем самым прошлым, где самовластно царила Ирина, о которой ей рассказывал Самуэль, и как-то даже показал старую фотографию этой самой Ирины. Мириам тихонько вышла из лаборатории, оставив их вдвоем. Она понимала, что ей здесь не место, сейчас она им только мешает.
Когда мужчины вернулись в дом, Самуэль объявили Мириам, что собирается ехать в Париж. Он рассказал о кончине Ирины, даже не пытаясь скрывать, какую боль причинила ему смерть этой женщины, которая никогда его не любила.
— Я поеду с тобой, — ответила Мириам, не задумываясь. — Мы все поедем с тобой.
У Самуэля не было ни сил, ни желания с ней спорить. Она считала, что должна быть рядом в это тяжелое для него время — ну что ж, ее право. Хотя он и не считал так уж необходимым ее присутствие, он согласился.
Мириам, не теряя времени, принялась укладывать вещи. Она решила, что возьмет с собой обоих детей, и не успокоилась, пока не снарядила их должным образом для далекого путешествия. Далиде было уже семь лет, а Изекиилю — почти четыре; они были уже достаточно большими, чтобы перенести все неудобства дальней поездки. Кроме того, Мириам надеялась, что они смогут хоть как-то отвлечь отца от печальных мыслей.
Через несколько дней они сели на пароход и отплыли в Марсель. Самуэль уезжал с тяжелым сердцем, зная, что с таким трудом установившееся хрупкое равновесие между арабами и евреями снова вот-вот нарушится. В тот год, когда в Иерусалиме развернулись военные действия, Афдаль, сын Саладина, захватил Стену Плача — самое священное для иудеев место. Это место с давних пор служило яблоком раздора между иудеями и мусульманами, которые тоже считали Стену своей святыней, ибо здесь якобы пророк Мухаммед когда-то привязал своего коня Бураза. Кроме того, возле Стены находилась мечеть Аль-Акса.
И теперь британцы старались не подпускать евреев к Стене, даже запретили им дудеть в шофар (то есть бараний рог) во время их священного праздника Ямим Нораим.
Однако летом 1929 года муфтий Амин аль-Хусейни пошел еще дальше, запретив евреям молиться у Стены Плача. 15 августа группа евреев устроила демонстрацию возле Стены, отстаивая свое право молиться. Некоторые свидетели утверждали, что они выкрикивали оскорбления в адрес мусульман, а у иных хватило дерзости даже на то, чтобы оскорбить Пророка, что якобы и послужило главной причиной того, что большая группа арабов после молитвы в мечети Аль-Акса напала на молившихся у Стены Плача евреев.
— Что-то у меня на душе неспокойно, — признался Самуэль Мухаммеду.
— Чему быть — того не миновать, — ответил Мухаммед, чье сердце разрывалось.
— Я доверяю тебе, как никому другому, как доверял лишь твоему отцу, моему дорогому другу Ахмеду, поэтому прошу позаботиться о жителях Сада Надежды.
— Даю слово, — заверил Мухаммед, пожимая ему руку.
23 августа, когда Михаил, Самуэль и Мириам с детьми плыли в Марсель, на улицах Иерусалима произошло очередное кровопролитие. Но Самуэль узнал об этом лишь по прибытии во Францию, прочитав в газетах, и поговорив со знакомым евреем в Марселе.
