Валентин Катаев - Поэт
Старуха останавливается и злобно хватает Тарасова за руку.
Старуха. А!
Тарасов. Ради бога… Не надо… Я только что из больницы…
Старуха. Держите его! Не пускайте! Сюда!
Подбегают несколько обывателей и офицер.
Тарасов. Что вы делаете?
Старуха (кричит исступленно). Это большевик! Я его знаю! Хватайте его!
Кабинет Орловского в контрразведке. Высокие окна. Орловский в английском обмундировании с русскими погонами и трехцветным шевроном на рукаве. Дежурный юнкер.
Орловский. Пусть войдет.
Юнкер. Слушаюсь.
Юнкер впускает в кабинет мать Тарасова, а сам уходит. Сразу заметно, что мать Тарасова надела на себя все самое лучшее, от чего стала беднее и жальче.
Мать. Спасибо, что вы согласились меня принять. Я мать Тарасова. Он арестован и находится у вас в контрразведке.
Орловский. Я знаю. Стало быть, вы Колина матушка. Очень рад с вами познакомиться… Простите, не знаю вашего имени-отчества… Кажется, Екатерина…
Мать. Васильевна.
Орловский. Совершенно верно. Прошу вас, Екатерина Васильевна, садитесь. Вот сюда. Здесь вам будет покойно.
Орловский почтительно усаживает мать Тарасова в удобное кресло, а сам скромно садится рядом на стул. Все это имеет вид очень интимной, дружеской беседы.
Мать. Спасибо, спасибо. Я знала, я чувствовала, что вы добрый. Мне Колечка так много говорил о вас. Он всегда так хвалил ваши стихи.
Орловский (живо). Да? Он хвалил мои стихи?
Мать. Конечно. (Робко, с надеждой смотрит Орловскому в глаза.) Ведь вы с моим Колечкой, кажется… были прежде… друзьями?
Орловский. Почему же «были»? Мне кажется, что и сейчас тоже. Мы оба, Екатерина Васильевна, прежде всего поэты.
Мать. Вот и я тоже так думаю. Помогите же нам. Велите, чтобы Колю отпустили домой.
Орловский. Признаться, мне и самому хочется, чтобы Коля как можно скорее вышел на свободу. В конце концов это просто глупо – держать за решеткой такого талантливого человека. Кому это нужно?
Мать. Не правда ли?
Орловский. Но я не знаю, как посмотрит полковник Селиванов на Колину работу у большевиков. Все зависит от него. Вы не знаете полковника Селиванова? Это превосходный человек. Очень прямой, честный, преданный делу. Но, к сожалению, немного узкий. Ему совершенно безразлично, кто обвиняемый – матрос, красногвардеец, сотрудник чрезвычайки, агитпропщик или поэт… Раз активный большевик – кончено. Военно-полевой суд. Очень жестокий человек. Мы его называем Фукье-Тенвиль. Только между нами.
Мать. Вы меня пугаете! Боже мой, но что же делать?
Орловский. По правде сказать, Коля себя очень скомпрометировал. Но я думаю, все же мне удастся убедить полковника Селиванова, что с Колиной стороны это было простое легкомыслие. Если угодно, я даже могу за него поручиться.
Мать. Да, да. Пожалуйста. Поручитесь! Бог вам это зачтет.
Орловский. Хорошо. Я поручусь, и его освободят. Но для этого необходима одна небольшая формальность. Коля должен подписать коротенькое письмо, в котором он бы заявил, что его работа у красных была вынужденной. Ведь она была вынужденной?
Мать. Видите ли, строго говоря…
Орловский. Будем считать, что она была вынужденной. Это во всех отношениях удобнее. Вот я набросал. Мы напечатаем Колино письмо в нашей прессе, и все будет забыто. Я думаю, он не откажется подписать?
Мать. Он подпишет! Конечно! Он подпишет, он сделает все, что вы посоветуете.
Орловский. Восхитительно. (Идет к двери, открывает и говорит в коридор.) Тарасова.
Тарасов входит в кабинет.
Мать. Колечка!
Мать бросается к Тарасову, обнимает его и целует. Орловский деликатно отворачивается к окну и смотрит на рейд, где стоят несколько французских броненосцев, и на бульвар, вдоль которого идет часть союзных оккупационных войск. Черные сенегальцы, с глазами белыми, как облупленные крутые яйца; едут высокие двуколки, запряженные верблюдами; зуавы; британская морская пехота.
Орловский (оборачиваясь). Ну, здравствуй, Коля.
Тарасов (нерешительно). Здравствуй, Сережа.
Рукопожатие.
Орловский. Ты что, сыпняком болел?
Тарасов. Да. Чуть не умер.
Орловский. Что ты говоришь! Теперь тебе надо хорошо питаться. Аппетит есть?
Тарасов. Ого!
Орловский. Екатерина Васильевна, вы ему побольше какао давайте.
Мать. Да уж вы мне его только отпустите. А уж я… Колечка, вот Сергей…
Орловский. Константинович.
Мать. Сергей Константинович ручается за тебя перед полковником Селивановым. Тебя выпускают.
Тарасов (радостно). Ну?
Орловский. Да. Мы тебя выпускаем. Эх, Коля, Коля! Честное слово, я от тебя этого не ожидал. Сочинять – ты меня прости – какие-то плоские агитки, чуть не частушки, водиться со всякой швалью – с матросней и солдатней, бегать по разным этим губкомам, агитпропам… Зачем? Кому нужно? Разве это дело настоящего поэта? Впрочем, не будем об этом больше говорить. Что было, то было. И кончено. Все забыто. Правда? Курить хочешь? (Протягивает сигареты.)
Тарасов (закуривая). Шикарный табак.
Орловский. Я думаю. Египетские, «Абдулла». Сейчас я тебе напишу пропуск, и можешь идти домой. (Идет к столу, пишет.) Над чем работаешь? А я, брат, за это время выпустил в Крыму новую книжку стихов. На чудесном верже. Смотри. (Достает книжку и подает Тарасову.) Эпиграф из «Возмездия» Блока:
Жизнь – без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами – сумрак неминучий,
Иль ясность божьего лица.
Тарасов. Мрачно.
Орловский. Но гениально.
Тарасов. А я бы взял дальше из того же «Возмездия». (Читает наизусть.)
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить все, что видишь ты.
Твой взгляд – да будет тверд и ясен.
Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен.
Орловский. Мир – прекрасен? Нет, это не для моей книги. Помнишь, из «Пляски смерти»:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
Юнкер (входит). Господин поручик…
Орловский. Вы видите, я занят.
Юнкер скрывается.
Умрешь – начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Тарасов. Мрачно.
Орловский. Но гениально.
Тарасов. Нет, Сережа, это не гениально. Не гениально, потому – неправда.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
Четверть века! Да через четверть века жизнь будет неузнаваема! Мы живем в счастливейшее, изумительнейшее время! Старый мир рушится. Неужели ты не чувствуешь?
Неужели ты не видишь,
Неужели ты не знаешь,
Неужели ты не хочешь
Оглянуться и понять?
Надо смотреть в будущее. А ты смотришь в прошлое. В этом вся штука, Сережа.
Орловский. Ну, это нас заведет слишком далеко. (Протягивает Тарасову бумагу.) Подписывай и можешь идти домой.
Тарасов читает бумагу. Мать и Орловский напряженно всматриваются в лицо Тарасова. Мать – с надеждой, Орловский – подозрительно.
Тарасов. Я это должен подписать?
Орловский. Ну да.
Тарасов. За кого ты меня принимаешь?
Орловский. За Колю Тарасова, способного поэта и крайне легкомысленного человека, который наделал массу глупостей. Надо, Колечка, выкручиваться. Пиши.
Тарасов молча кладет бумагу на стол.
Не хочешь?
Мать. Коля!
Тарасов. Мама, это не ваше дело.
Орловский. А ты знаешь, в чем тебя обвиняют?
Тарасов. Не знаю.
Орловский. В коммунистической пропаганде. Имей в виду, что у меня имеются все твои шедевры. (Достает папку «Дело Тарасова» и показывает черновики, бумаги и общую тетрадь.) Знаешь, что это значит? Это военно-полевой суд и смертная казнь.
Тарасов. Пугаешь?
Орловский. Предупреждаю.
Мать. Он не знает, что говорит! Не слушайте его! Коля, умоляю тебя… Ведь все было так хорошо, сидели, разговаривали, читали стихотворения…
