Эдвард Олби - Все кончено
Дочь. Я сказала — возможно!
Любовница. Ну, конечно. Вы выражаетесь не очень точно, но я-то знаю, что вы имеете в виду. Вы думаете, что я рассчитываю получить от вашего отца… нечто гораздо менее важное, чем я уже получила, — деньги, часть тех денег, на которые рассчитываете вы, только за то, что позволили родить себя. (Поворачивается к Другу, берет его за руку; он не отводит глаз от огня.) Вы разрешите вовлечь вас в разговор?
Друг качает головой, хотя и не отнимает руки; она отпускает его руку.
Нет? Ну, хорошо. (Поворачивается к Дочери.) Вы сами увидите. (Смеется.) Я вспомнила об одном семействе — там было двое детей, обоим уже за пятьдесят. У них умирала мать, ей было за восемьдесят. Так вот, эти дети (я ни на кого не намекаю, вы можете поставить себя на их место, но лучше не надо), эти пожилые дети не слишком-то любили друг друга. Дочь была замужем вторым браком; возможно, что выбор ее был не вполне удачен — у этого человека денег не было ни гроша, и он был намного моложе ее; на вид весьма женственный, впрочем, возможно, гораздо мужественнее, чем многие, это трудно сказать. Только дело было не в нем, корни их неприязни уходили гораздо глубже в прошлое, но я слишком поздно с ними познакомилась. Словом, в последние месяцы жизни матери они вели битву за долю в ее завещании, за наследство. Половина на половину их не устраивала. Вот они и добивались изменений, то шестьдесят процентов и сорок, однажды было даже семьдесят процентов и тридцать. Понимаете, мать любила обоих: кто последний приходил, тому она больше и назначала. Но кончилось все тем же, с чего и началось, — каждому по половине, а из всей этой возни пользы никому не было, один вред. Конечно, виновата во всем была дочь, во всяком случае, ее вины было больше, потому что она была испорчена так, как сыновей портят редко. Все это я говорю вам для того, чтобы вы поняли: за деньгами я не охочусь. У меня их больше чем достаточно — с рождения. Неужели вы никогда не наводите справок? Вашему отцу я в свое время сказала, что мне ничего от него не нужно, только чтобы он был со мной. И чтобы любил меня, конечно. И он согласился, он сказал — возможно, вам это будет неприятно, — но он мне сказал, что его деньги нужны вам. Так что я совсем не та крашеная блондинка с жевательной резинкой за щекой и в платье с блестками, какой вам кажусь.
Дочь (помолчав). Теперь я, по-видимому, должна проникнуться к вам любовью, упасть в ваши объятия и заплакать, задыхаясь и бормоча: «Простите и забудьте». Должна вас разочаровать: не на такую напали.
Любовница (легко). Я этого и не жду. Мне на самом деле все равно. К тому же у меня есть заботы поважнее. (Менее легким тоном.) Он научил меня понимать цену вещам, истинную цену. Судить холодно, но совершенно точно. У меня это получилось не сразу, но я, верно, знала, что мне это понадобится. И научилась. И знаете, что еще? Я буду на похоронах. В крематории, если мне удастся настоять на своем — на том, чего хотел он. Но как бы там ни было — я буду на похоронах. Это единственный… ритуал, от которого я не откажусь.
Дочь. Вы не посмеете.
Любовница. Дитя, вы меня не знаете.
Дочь. Я этого не потерплю.
Сын (мягко). Успокойся.
Любовница (со смешком). Не потому, что мне так уж важно настоять на своем, и не потому, что я хочу скандала или хочу разбередить старую рану. Рана закрылась. Ваша мать это знает. Вы тоже это знаете. Вас бесит, что вы никогда не видели этой раны. Не знаете, где она была, даже шрама найти не можете. Понятно, что вас это выводит из себя. Но мне ни до чего этого дела нет. Я приду туда. Как всегда, в светлом. Мелодрамы в итальянском стиле не будет. Не будет шепота: «Кто эта незнакомка там, в стороне? Эта женщина в черном, которую никто не знает, что рыдает громче, чем вдова и дети, вместе взятые?» Ничего этого не будет. Я всегда знала свое место, и я буду на своем месте и там. Не будите ее, пусть спит.
Подходит Сиделка, вынимает сигарету, постукивает ею о портсигар.
Дочь. Вы правы, я незнакома с любовью. Сиделка. Можно к вам?
Никто не отвечает.
(Валится в кресло, видно, что она совершенно измучена. Закуривает, глубоко затягивается и медленно выпускает дым.) Надо носить удобную обувь, но, когда тебе за двадцать, как мне, ничего не помогает, кроме вот этого.
Любовница (не глядя на нее). Что-нибудь новое?
Сиделка. Нет, ничего. Вернее, есть, конечно. Слабеет понемногу. Но нового ничего. (Смотрит на Сына.) Вы слишком располнели. Вернее, отяжелели.
Сын (констатация факта). Сидячий образ жизни.
Сиделка. Ешьте меньше. Занимайтесь изометрией,[1] а то вы и до шестидесяти не дотянете.
Сын (спокойно, в его словах слышится отголосок каких-то других мыслей). Может, и нет.
Сиделка. Я тоже не кожа да кости, но женщины — это дело другое. У нас сердце лучше. Ешьте рыбу, сырые овощи и фрукты, избегайте всего, что вам нравится. (Подумав.) За исключением женщин, тут я вас не ограничиваю. Рыба, сырые овощи, фрукты и женщины.
Сын (смущенно.) Благодарю вас.
Сиделка. Яйца, мясо, молоко, сыр, масло, орехи, все крахмалы, за исключением картофеля и риса… все это вам вредно. Забудьте о них. Перед обедом немного виски, за обедом стакан хорошего красного вина, а перед сном секс. Тогда все будет в порядке. Вы дотянете.
Сын. До чего?
Сиделка (удивлена его вопросом). До того времени, когда вам будет пора умирать. Нет смысла его приближать.
Дочь (глаза в потолок, мотает головой, сквозь зубы). Смерть, смерть, смерть, смерть, смерть…
Сиделка (затянувшись). Смерть, да, она застигает нас среди жизни.
Раздается какой-то звук, все вздрагивают. Это Жена — она громко вздыхает во сне. Просыпается от этого звука, выпрямляется в кресле и снова вздыхает: «А-а-х!».
Жена (она уже полностью проснулась, но все еще не совсем пришла в себя). Я спала. Представьте себе. И во сне мне снилось, что я сплю, от этого я и проснулась. Я… я ничего… все…
Сиделка. Все в порядке, можете еще поспать.
Жена. Нет, нет, я не должна, я не могу. (Встает, ноги ее не очень слушаются, идет к Врачу.) Ничего не случилось? Я не…
Врач. Все в порядке. Не беспокойтесь.
Жена возвращается к сидящим в гостиной. Видит Дочь, останавливается, смотрит на нее с холодной ненавистью. Подходит к Любовнице и Другу, рассеянно кладет руку на плечо Любовницы. Смотрит в спину Другу, затем переводит взгляд на Сиделку.
Жена (Сиделке, без упрека). Вам разве не надо быть там?
Сиделка (с улыбкой). Было б надо, я бы там и была.
Жена. Да-да, конечно, простите. (Ни к кому не обращаясь, задумчиво.) Я столько всего видела во сне, столько странного и… Будто я хожу по магазинам, ищу какую-то пряжу, какой сейчас уже нет. Я это знаю, но думаю: может, где-нибудь еще осталась. Я не могу вспомнить, как она называется, и это, конечно, только затрудняет дело. Мне показывают несколько мотков пряжи, очень похожих на ту, что мне нужна. Особенно один, я его почти покупаю, но потом отдаю обратно. Все очень внимательны ко мне. Это даже не магазин, а то, что раньше называли лавкой. Я помню специфические… запахи, которые царят там. Так пахло в лавках, когда я была совсем маленькой. Видно, во сне я вернулась в прошлое, но мне ничего не могут подобрать, я спрашиваю, нельзя ли мне пройти в заднюю комнату, где хранятся запасы. Хозяева улыбаются и говорят: «Конечно, можно», и я прохожу через реденькую ситцевую занавеску в заднюю комнату. Она совсем непохожа на то, чего я ждала, — на полках ни картонных коробок, ни мотков бечевки, ни штук материи, ни коробок с надписями или с пришитыми сверху пуговицами, чтобы знать, что в них, — ничего этого нет. Одни только консервированные фрукты, овощи, горох, морковь и бобы и бутылки с соусами и кетчупами, банки консервированного мяса и что-то еще, чего не должно там быть и что мне совершенно ни к чему. Так что я возвращаюсь обратно через реденькую ситцевую занавеску и оказываюсь в комнате, которая была у нас в доме, когда мне было лет двенадцать, до того, как мы переехали. Это та самая комната, в которой тетка дала мне пощечину. Тут я поняла, что сплю, и от этого проснулась.
Сын (идет к двери возле камина). Извините.
Любовница (задумчиво). Сны.
Жена (немного печально). Да.
