Надежда Тэффи - Алмазная пыль (сборник)
– Молодчина, Андрей Васильевич! – веселился почетный гость. – Умеет покормить, коли захочет. Я всегда говорил! Давно бы так, чем по клубам-то…
Хозяин улыбался под своими щетинистыми усами, и его запухшие глазки совсем закрывались от удовольствия.
– Люблю хороший русский стол! – продолжал гость. – Поросятину, курятину…
Хозяйка тихонько перекрестилась, нагнувшись над столом.
Пан Кшемневский, в качестве светского молодого человека, завел разговор о литературе.
– Я на днях прочел Толстого «Хозяин и работник». Прекрасный слог!
– А, «Хозяин и работник»! – подхватил старый акцизный. – Я эту вещь тоже читал. И представьте себе: ведь я как раз собирался на ту же тему рассказ писать! Да вот, пока собирался, Толстой взял да и написал! Хе-хе!
– Что же, тема интересная! – притворился хозяин, будто тоже читал.
– Мало того, что интересная, – наставительно начал акцизный. – Это прямо животрепещущий вопрос. Ежегодно десятки человек у нас замерзают от бездорожья. Вех, и то ставить не хотят. Это все наше русское «авось». Слава Богу, что, наконец, хоть Толстой принялся за это дело…
Все серьезно помолчали.
– Толстой прекрасно пишет, – одобрил Кшемневский, – только, по-моему, он везде немножко преувеличивает. И «Анна Каренина» ужасно преувеличена, и «Война и мир» преувеличена.
– Скажите, монсье Кшемневский, – томно спросила докторша, – Анна Каренина блондинка была или брюнетка?
– Наверное, брунетка. В блондинках всего много ангельского, а в брунетках больше земного.
Хозяйка восторженно смотрела на красноречивого гостя своими испуганными детскими глазами и, то краснея, то бледнея, полуоткрывала рот, точно хотела у него спросить что-то и не смела.
– У нас в клубе очень порядочная библиотека, – вставил смотритель. – Дочка брала Грибоедова читать.
– Скажите, пожалуйста, господин Кшемневский, – решилась вдруг Серафима Андреевна, – есть в клубной библиотеке писатель Тургенев?
– О, да, наверное, есть.
– Вы простите, – уже смелее продолжала хозяйка, – я хотела вас попросить – принесите мне когда-нибудь какой-нибудь роман писателя Тургенева. Я давно мужа прошу, да он все забывает. Ему ведь и некогда, – поспешно прибавила она, боясь, чтобы не подумали, что она осуждает мужа. – Он, говорят, про любовь пишет очень интересно. Я никогда про любовь не читала. Где ж мне! Я шестнадцати лет уж замужем была…
– С большим удовольствием принесу.
– Мерси! Только не теперь. Лучше весною. Теперь мне некогда. У меня маленький…
Вошла нянька, неся жареного поросенка. За ней девка с блюдом цыплят под белым соусом.
– С кашей и с белыми грибочками, – умиленно улыбался хозяин, желая вызвать такую же улыбку на лице почетного гостя.
И гость улыбался, заранее шевеля челюстями, как вдруг с противоположного конца стола раздался тоненький, безнадежно-тоскливый голосок:
– А вот и поросеночка нашего зарезали!..
А другой голосок, еще тоньше и еще безнадежнее, прозвенел:
– А вот и цыпляток наших всех перекололи!
И после маленькой паузы прибавил:
– Уж няня плакала, плакала!
Уездный член, только что положивший себе на тарелку румяную поросячью ножку и подгребавший начинку, бессовестно залезая ложкой под чужие куски, вдруг остановился и отодвинул от себя тарелку.
– Что так! – испугался хозяин. – Может быть, в таком разе цыплят?
– Не хочу, – грубо ответил гость и, насупившись, замолчал.
Докторша, ехидно поджав губы, отказалась тоже.
Лицо Андрея Васильевича стало медленно наливаться кровью. Ноздри раздулись и задрожали.
– Сколько раз повторять тебе, – задыхающимся шепотом обратился он к побледневшей как полотно Серафиме Андреевне, – чтоб ты их спать увела! Как об стену горох! Вон! Чтоб духу не было!
Он еле сдержался и залпом выпил стакан пива.
Серафима Андреевна ловила дрожащими руками протянутые к ней ручки детей, шептала что-то и увела их. Через запертые двери донесся испуганный детский плач…
Гости наскоро съели бланманже и начали прощаться. Хозяин, расстроенный и злой, не удерживал их.
– Серафима! – заорал он из передней. – Когда гости уходят, принято, чтобы хозяйка провожала.
И Серафима Андреевна сейчас же вышла из спальни, бледная и спокойная, с высоко поднятой головой, словно готовая принять удар в лицо.
– Хоть бы сконфузилась! Ужасно! – шепчет докторша.
Гости молча прощаются. Пан Кшемневский не целует больше руки у хозяйки.
Огарков, подумав минутку, срывает с вешалки пальто и уходит вместе со смотрителем.
Серафима Андреевна возвращается в спальню. Навстречу ей поднимается маленькая сгорбленная фигурка старой няньки.
– Что? Ушел? – шепчет она.
– Ушел! – упавшим голосом отвечает Огаркова и, беспомощно опустив руки, садится на широкую кровать.
– Да ты не бойся! – уговаривает нянька. – Денег-то ведь с собой не взял?
– Было бы что брать! Ротонду заложила, брошку, что от крестной досталась, заложила. Все на ужин ухлопала. А он, толстый-то, на детей рассердился, и все прахом пошло! Ой, няня! няня! няня! – застонала она вдруг. – Опять он завтра деток перепорет!
– О-ох! И куды он пошел? Разве что к Сабинихе на верха; там, сказывают, какие-то купцы остановившись, пьют и всякий кутеж. Ну, да ты не думай. Все равно, умней Бога не выдумаешь. Только молоко себе попортишь. Возьми младенчика на руки, да и думай, будто тебе хорошо.
И нянька тихонько вышла из комнаты.
– Няня! милая! Двери в детскую не запирай! Страшно мне одной!
Дверь, тихо скрипнув, раскрылась снова. Серафима Андреевна взяла ребенка на колени и стала думать, что ей хорошо. Она думала о том, как весной откроют окошко прямо в сад, и будет пахнуть ожившей влажной землей, и в комнату полетят белые пушистые цветы черемухи. А она будет сидеть на подоконнике и читать писателя Тургенева про любовь, про любовь, про любовь… Маленький подрастет к весне, личико у него станет веселое, детское, и она будет без страха смотреть ему в глазки…
Отчего он все молчит? Недаром докторша удивилась… Уж не немой ли? И спать не спит, а все так перед собой смотрит… Что он там видит? Уж не могилку ли свою? Господи! Господи!
За дверью нянька укладывается спать, зевает и говорит:
– Вот еще день прошел – к смерти ближе. И слава Богу…
– И слава Богу!
Алмазная пыль
Пьеса в 1 действии
Действующие лица:Ми (молоденькая певица).
Вор.
Банкир.
Поэт.
Музыкант.
Горничная.
Хорошо обставленная комната гостиницы. Направо большое окно, завешенное кружевной шторой. В глубине дверь. Налево альков. Всюду сундуки, картонки, большие корзины с цветами и венки, ленты. Посреди комнаты круглый стол: накрыт ужин. За столом Ми, банкир, поэт и музыкант.
Музыкант (Ми). А по-моему, вы сегодня пели еще лучше, чем вчера. Уверяю вас.
Банкир. О? Всегда отлично! Все равно.
Поэт. Ах, я бы сказал… у вас всегда такой металлический звук и это в лучшем смысле этого слова… А сегодня ваш голос был еще метал… металлическее.
Банкир. Ха-ха! Это оттого, что он вырабатывался при посредстве презренного металла. Ха-ха-ха! О? Правда?
Ми (сидит боком на стуле, руки на спинке стула, голова опущена). Ску-учно!
Музыкант. Как может быть скучно после такого успеха? Успех окрыляет. Когда я выходил за вами на эстраду и слышал, как они там ревели от восторга, я прямо готов был заплакать от счастья. А его светлость! Вы видели, что с ним делалось? Ха-ха-ха!
Банкир. Глаз не сводил.
Поэт. Мучительно! Я не хочу! (Наивно.) Зачем это так?
Музыкант. А вы все печальны! Ну, полноте! Вы устали? Дайте ручку! (Хочет поцеловать ее руку.)
Ми (отстраняясь). Ску-учно!
Банкир. Странно! Чего же скучать! Мы приехали в самый разгар сезона. Пятьсот человек купающихся в море. Одних ревматиков более ста. И с желудочными болезнями много. Не понимаю, чего тут скучать. О?
Поэт (банкиру). Там, кажется, есть еще немного вина в бутылке? Пожалуйста. Благодарю. Ми! Я пью за ваши глаза, темные и длинные, как две ночи любви…
Банкир. О?
Музыкант. Как вы сегодня пели! Там есть еще вино? Я люблю с грушей.
Банкир. Вот зимой здесь, я полагаю, скучно. Курорт закрывается, все разъезжаются. Остается маленький гнилой городишко. Скверно!
Ми. Нет – хорошо! Я знаю. Я здесь родилась…
Банкир. О?
Музыкант. Я пью за родину Ми! Так вам здесь, значит, все знакомо?
Ми. Нет. Я восемь лет не была здесь. С тех пор все так изменилось. И курорт тогда был совсем маленький. Кургауза не было…
Музыкант. Восемь лет тому назад. Да вы тогда, верно, были совсем крошечной девочкой! Да? Позвольте вашу ручку.
