Елена Головина - Антология современной французской драматургии. Том II

КЛАРА. В любом случае она сказала, что можно спокойно оставаться евреями, даже если принять…

ШАРЛЬ(внезапно). Клара, иди спать! Иди спать! Оставь меня в покое! Оставь меня в покое! Дай мне подготовиться к Третьей мировой войне в обстановке хладнокровия и безмятежности!

КЛАРА. Шарль, мы разговариваем.

ШАРЛЬ. Нет, нет, иди спать! Иди спать, не дожидаясь, пока я начну уже по-настоящему орать!

КЛАРА. Шарль, соседи спят.

ШАРЛЬ. И что с того? Думаешь, я боюсь их разбудить? Боюсь, да? Когда полицаи и гестаповцы явились к нам в дом, они, как ты помнишь, тоже спали, эти твои соседи! Весь мир спал! Ты хочешь, чтобы я открыл окно и принялся орать?

КЛАРА. С тобой невозможно разговаривать.

ШАРЛЬ. Да, невозможно, особенно если нести полную чушь.

КЛАРА. Шарль…

ШАРЛЬ. Полную чушь! Нет, ты сама слышала, что ты сказала, ты слышала, что ты сказала? Ты предложила мне принять другую веру. Мне! По-твоему, раз не веришь в какого-то определенного Бога, можно вот так отказаться от своих убеждений? Как ни в чем не бывало поменять Ветхий Завет на их Новый? Никто в моей семье, никто и никогда не принимал другой веры.

КЛАРА. Но они были верующими, Шарль, а мы…

ШАРЛЬ. В моей семье — никто никогда! Слышишь, никогда?

КЛАРА. И в моей тоже, с чего ты взял?

Они замолкают. Негромкое песнопение постепенно, волнами, заполняет пространство. Клара внезапно встает и, сдерживая рыдания, уходит в спальню.

ШАРЛЬ. Вот так, вот так… (Снова взбирается на свое врачебное кресло, укладывается на нем, закрывает лицо газетой, пытаясь таким образом заснуть.)

Песнопение растворяется в тишине и в голосе Клары.

ГОЛОС КЛАРЫ. Иди ложись спать, я больше не буду об этом… Все это так, одни разговоры… Ну, иди же…

Шарль не двигается. Пауза затягивается.

Затемнение.

ХОР. Не желая испытывать терпение жадных до теологических споров читателей, слушателей или зрителей, а также тех, кто ищет точного и сжатого определения в качестве ответа на вопрос «Так что это такое — еврей?» — в особенности когда он, этот самый еврей, объявляет себя неверующим, автор в качестве приложения предлагает два высказывания. Первое приписывается, правда без доказательств, Жан-Полю Сартру: «Еврей — это тот, кто не отрицает, что он еврей, когда он таковым является». Понятно, да? Второе взято из брошюры, изданной ее автором примерно в 1912 году в Варшаве на собственные деньги под псевдонимом на русском языке и на эсперанто. Написал ее доктор Лазарь Заменхоф, врач-офтальмолог, бывший сионистский активист, создатель и пропагандист языка эсперанто. «Вы можете сколько угодно преследовать евреев, еврейство от этого не исчезнет. Можете всех евреев превратить в атеистов, еврейство никуда не денется, и все эти атеисты будут продолжать называть себя евреями, то есть иудеями». Ну и, наконец, чтобы внести полную ясность в эту темную историю, приведу расхожее определение с явным «идишистским» уклоном, относящееся к эпохе, предшествовавшей катастрофе: «Еврей — это особь, которую очень легко узнать. У нее имеются голова, два глаза, нос, рот, два уха, и, самое главное, она говорит на идише. Даже маленькие дети говорят на идише, что лишний раз доказывает тем, кто еще в этом сомневался, что из всех языков, существующих на земле, идиш выучить легче всего и на нем легче всего говорить». Вот. За подробностями заходите на Google или в любую другую библиотеку в раздел «юдаика-гебраика». При этом запаситесь изрядным количеством свободного времени, которое вам понадобится, чтобы попытаться сначала поглотить, а затем процедить содержимое книжных полок, отведенных под изучение этой проблемы… А пока вернемся в ту ночь, в дом у метро «Шато-Руж», туда, где блуждают в потемках Сподеки.

Мы застаем Шарля в той же позе, что перед вступлением Хора: забывшимся сном на своем «троне», с газетой «Монд», закрывающей ему лицо.

Входит Клара в ночной рубашке, шепчет в полумраке пробивающегося сквозь ночь утра…

КЛАРА. Шарль, ты спишь? Ты спишь? Спишь?

Никакой реакции. Она садится неподалеку от его «трона», какое-то время молчит, затем…

Знаешь, я знаю почему. Да, да, я знаю. Я ее понимаю. И даже помимо своей воли я ее одобряю. Она ищет путь — свой путь, чтобы встретиться с Жанеттой. Чтобы больше с ней не расставаться, чтобы не оставлять Жанетту одну в том вагоне, в газовой камере. Ей необходимо верить. Да, верить в то, что однажды они встретятся в мире… как бы это сказать… в мире, который лучше, чем этот… Да, она нашла путь, который приближает ее к Жанетте, но который неизбежно отдаляет ее от нас. Как и Жанетта, она никогда не станет женщиной, не узнает плотской любви и навсегда останется девственницей. Как и у Жанетты, ее волосы, ее длинные волосы, их длинные волосы острижены наголо, под машинку. Она не может прийти сюда и оплакивать сестру, обнявшись с нами. Нет, не может. Она знает, что здесь, в этом доме, в наших стенах слово «смерть» звучит окончательно, бесповоротно, безысходно. Здесь для нас пепел — это просто пепел и так пеплом и останется. А она — она нашла убежище, нашла место, где смерть лишь промежуток, где людьми правит тот, кто воскрес. Место временное, переходное, место, где царит благодать. Укрывшись за его высокими стенами, она ждет. Ей страшно. Страшно увидеть нашу боль, прочесть на наших лицах весть о том, что Жанетта — ее Жанетта, наша Жанетта — умерла. Умерла, умерла, превратилась в дым, улетучилась, растворилась в морозном небе Польши.

Пауза.

И она, конечно же, не может нам этого простить. Не может простить себе. Жанетта умерла, ее сестра, наша дочь умерла, а мы все трое живем, мы живем, несмотря ни на что. Она нас за это невольно наказывает. И себя тоже наказывает. На всем протяжении траура запрещены любые, самые маленькие удовольствия. Но поскольку для нас троих траур не кончится никогда, то и удовольствий больше не будет никогда — ни для нас, ни для нее. Где бы ни были мы, где бы ни была она. Только страдание.

Что бы она делала здесь, у нас? Снова стала бы учиться, общалась бы, как говорится, с другими детьми депортированных? Днем — возможно. Но ночью? Ночью она бы бродила как неприкаянная по комнатам. Как бродим мы с тобой, Шарль. Ночами напролет, не в силах заснуть. Там, за толстыми стенами, там, где разлита благодать, она встает до зари, повторяет одни и те же жесты, одни и те же слова, шепчет одни и те же молитвы, то же «Богородице Дево радуйся, Благодатная Марие!», быть может, даже поет вместе с другими «К тебе, Земля обетованная…». И таким вот образом, свободная духом, она может с каждой секундой становиться ближе к Жанетте, отменять зверство и варварство, отвергать кошмар… Может с надеждой ждать той минуты, когда в мире ином они встретятся и будут играть как прежде. И только там, соединившись вновь, они вспомнят о Шарле и Кларе, своих любимых родителях. Знаешь, иногда ко мне тоже — правда, правда — непроизвольно, как прилив, подступает молитва.

Пауза.

Где бы ты ни был, кто бы ты ни был, когда в следующий раз примешься за сотворение мира, умоляю тебя, постарайся, постарайся изо всех сил, не забудь, что жить там придется человеческим созданиям.

Неожиданно Шарль шевелится. «Монд» падает на пол. Шарль приподнимается и с изумлением обнаруживает стоящую перед ним на коленях Клару.

ШАРЛЬ. Что ты тут делаешь?

КЛАРА. Молюсь.

Шарль смотрит на нее с недоумением, затем осторожно спускается со своего «трона» и на цыпочках двигается к спальне, не забыв предварительно подобрать «Монд».

А ты что делаешь?

ШАРЛЬ. Иду спать.

КЛАРА. Скоро уже пора вставать!

Он уходит. Она какое-то время остается стоять в прежней позе, на коленях, затем поднимается. Уже рассвело. Она подходит к окну, смотрит вдаль и кричит вслед Шарлю.

Будет снова чудный день!

Тем временем наступает затемнение.

Звенит звонок.

Появляется Шарль в белом халате. Обращается с вопросом к Кларе, которая сняла фартук и спешно причесывается.