Триптих - Макс Фриш
Писарь. А если его охватила тоска, которая сильнее, чем два быка?
Слуга. Вы рассуждаете, как холостяк. А что может знать о мире холостяк, даже если он объехал весь мир!..
Писарь. Хватит болтать, Килиан. Зевота берет.
Слуга. Ничего холостяк не знает о мире, ничего…
Писарь. Завтра я тебе отвечу.
Слуга. Никогда не поверю, чтобы барон мог вот так взять да и сделать, что ему в голову придет.
Писарь. Он чуть было в домашнем халате не уехал. Я ему об этом сказал. Верно, говорит, сейчас ведь зима, здесь всегда зима!
Слуга. Ну, это он преувеличил…
Писарь. Пошел переодеваться. Сказал, что хочет снова надеть куртку, которую носил в молодости…
Слуга. Что, что он хочет надеть?
Писарь. Куртку, которую носил в молодости. Потому так долго и возится, наверное, никак найти не может…
Слуга. Ничего не понимаю.
Писарь. Друг мой, есть вещи, которые происходят вовсе не для того, чтобы их понимали. И все-таки они происходят. Это называется безумием…
Слуга. Тсс, тихо!
Входит барон в куртке, которую он носил в молодости.
Барон. Сани готовы?
Слуга. Разумеется, ваша милость.
Барон. Чемоданы погружены?
Слуга. Ваша милость приказали…
Барон. Килиан…
Слуга. Да?
Барон. Говори тихо. Чтобы никто не проснулся. Ночь ведь. Госпожа спит. И видит сны…
Слуга выносит чемоданы.
На чем мы остановились?
Писарь. «Супруге моей, в час отъезда, который нельзя отложить, ибо мне стала близкой мысль о краткости нашего бытия: — Дорогая Эльвира, поскольку ты не знаешь, что мне все известно, и поскольку я в свою очередь не знаю, где ты витаешь в эту ночь, в то время как внешне ты почиваешь наверху, в нашей спальне, как все эти годы, — витаешь там, куда умчал тебя незнакомец, чье имя трижды слетело с твоих уст, я пишу тебе это письмо. Я оставлю его на столе, где ты найдешь его утром, если спустишься, как все эти годы, к завтраку, как будто ничего не случилось, и обнаружишь, что ты одна, о чем я искренне сожалею. В эту ночь, когда я стоял подле тебя, Эльвира, мне стал ведом женский голос, исполненный такой нежности, которой я никогда не знал…»
Барон. Пояс стал, кажется, слишком узок. (Отбрасывает его.) Мне стал ведом женский голос, исполненный такой нежности, которой я никогда не знал… да.
Писарь. На этом мы остановились.
Барон. Хорошо… Ввиду таких обстоятельств… Изволь писать: ввиду таких обстоятельств я считаю себя вправе дать волю моей тоске, которую убивал, глушил, хоронил в течение многих лет, чтобы она не испугала тебя, Эльвира.
Писарь. «… испугала тебя, Эльвира».
Барон (ходивший по комнате во время диктовки, останавливается. Непонятно, для кого он говорит — для себя или для Эльвиры). Еще раз море… Понимаешь, что это значит? Еще раз безбрежная ширь возможностей. Не знать, что принесет тебе следующий миг, слово, за которым устремляешься на другой край света, корабль, случай, разговор в кабаке и кто-то произносит: Гавайи! А когда просыпаешься, плещут волны, и ничего вокруг, кроме неба, кроме моря, на котором где-то там повисли континенты. Я их люблю, я думаю о них в светлые часы одиночества, они всегда далеко отсюда, они на том созвездии, что сверкает дрожащим алмазом в ночи…
Писарь. Не так быстро, ваша милость…
Барон. Поговорив с пришельцем, как остро почувствовал я опять нашу бренность! Бездна времени перед нами, и такая же бездна времени за нами, и темная, неуловимая сущность вещей, природы, пустота Бога, бурлящего в вулканах, испаряющегося на море, цветущего в джунглях, увядающего, гниющего, превращающегося в уголь и вновь цветущего, Бога, у которого не хватает глаз окинуть взором все свои бесконечные весны! Мы же — его единственная надежда на то, что он будет узрим, отражен в блеске бренного человечьего глаза, мы — этот невероятный миг, называемый человечеством, мы — частный случай одного из медленно остывающих звездных образований… И я, я сам — искра этого вселенского мига: чувствовать это, знать это, жить этим…
Писарь. Медленнее, медленнее!
Барон. Эльвира, я хочу снова жить, мочь, плакать, смеяться, любить, испытывать трепет в душной ночи, ликовать. Мы уже не помним, как это было, — ведь то были мгновения, рассыпанные по годам. Я хочу снова почувствовать, какое это счастье — жить на полном дыхании, пока нас навсегда не засыпало снегом.
Возвращается слуга.
Слуга. Сани готовы, ваша милость. (Снова уходит.)
Барон. На чем мы остановились?
Писарь. «Ввиду таких обстоятельств» и так далее до слов «испугала тебя, Эльвира».
Барон. Пока нас навсегда не засыпало снегом. (Уходит прежде, чем писарь кончает писать.)
Писарь. «…Пока нас навсегда не засыпало снегом». (Посыпает письмо песком.) Вот оно как… Проклятый певец! Слоняется по дому, щелкает орехи, смотрит картины, лицемер проклятый, а тем временем разгуливает с нашей госпожей по океанам сна… вновь увозит ее на корабле воспоминаний…
В дверях стоит Пелегрин, он щелкает орехи, которые достает из карманов брюк, и жует их.
Пелегрин. На улице все еще идет снег.
Писарь. Вот тебе на! А я только что проклинал вас, да-да, именно вас!
Пелегрин. За что же?
Писарь. Да знаете ли вы, что натворили этой ночью?
Пелегрин. Я? Что же?
Писарь. Вы, бродячий певец, призрак, да как вы посмели? По вашей милости меня разбудили среди ночи… Что вы потеряли, хотел бы я знать, да, что вы потеряли в снах замужней женщины?
Пелегрин. Я?
Писарь. Вы даже не краснеете…
Пелегрин. Я ничего не знаю. (Щелкает орехи.) Замечательные у вас тут орехи!
Писарь (собирает бумаги). Мы в курсе дела! Вот письмо! Среди ночи… Вы что думаете, вам можно перевертывать время вверх дном? У нас в доме порядок — главное, ясно? Что прошло, то прошло. Вчера, сегодня, завтра! Вы же листаете в годах то вперед, то назад, это просто свинство!
Пелегрин. Не понимаю, почему вы сердитесь?
Писарь. Подождите только, вот проснется госпожа, уж она-то вас не поблагодарит, уж она-то вам все скажет…
Звон колокольчиков вдали.
Вот, слышите? Он уезжает, среди ночи — раз, два, и был таков…
Пелегрин. Кто?
Писарь. Барон.
Пелегрин. Куда?..
Некоторое время слышится серебряный звон колокольчиков, постепенно он затихает.
На улице все еще идет снег. От
