Пётр Киле - Восхождение

4

Леонард спал до полудня. Аристей успел выйти в город и вернуться, задумчивый и деловитый. Он достал одну из самых заветнейших папок с акварелями, посвященными театру и... Диане, - фантазии, как он называл, в духе Ватто. Леонард поначалу принял их за иллюстрации, театральные зарисовки, эскизы костюмов.

В серии были запечатлены уличные сценки, гулянья в парке, гимназистки, курсистки, светские дамы, актеры - во всех основных женских образах угадывался прототип, сколок с облика Дианы в отрочестве, в юности либо с ее героинь на сцене.

И все это тонко, изящно по линиям, цвету, настоящие жемчужины и женского взгляда, и образа, и облаков, и листвы, и зонта, всего, чем неприхотливо и чудесно прекрасна жизнь.

- Узнаешь? - спросил художник, показывая на одном из листов на мальчика, словно с него списанного, каким он был в раннем детстве, лет пяти. Среди играющих детей он стоял с задумчивым взглядом, устремленным в даль.

- О, да! Да! - повторял Леонард, быстро просматривая листы. Несомненно в восприятии Дианы он был близок к Аристею, он даже угадывал особый характер их взаимоотношений, лишенных как будто каких-либо коллизий. Впрочем, какие особые коллизии заключали в себе отношения Данте и Беатриче, кроме тончайших и высочайших переживаний и озарений поэта? - А это кто? Или это рисунок с Венеры Таврической?

- Похожа на Афродиту? - рассмеялся Аристей, сам с интересом разглядывая молодую женщину утонченной красоты и прелести, с достоинством богини, когда не нагота бросается в глаза, а нечто сокровенное, как тайна любви и счастья.

- Аристей! Вы знаете ее? Это вы с нею разыграли меня?

- Нет. Возможно, я видел ее прежде и нашел ее похожей на Венеру Таврическую, - рассмеялся Аристей.

- Куда же вы с ними? - справился Леонард, наблюдая, как художник аккуратно сложил листы в папке и завязал тесемки.

- Куда? - Аристей спрятал папку в шкаф. - Я думаю, тебе надо появиться дома. Увидеться с матерью.

- А она в городе?

- Ты и этого не знаешь?

- Ее не было, когда я унесся. Впрочем, о самоубийстве я ей телеграфировал.

Художник и вовсе расхохотался.

- Кстати, о Психее. Зинаида Николаевна вполне может знать о ней, как знает Диану.

- Верно, верно! - заволновался Эрот, поскольку Леонард при одном упоминании о Психее, вошел снова во вчерашнюю свою роль.

- В нынешние газеты тебе лучше не заглядывать, - строго заметил Навротский, желая несколько отрезвить юношу. - Там весьма зло расписали твои подвиги.

- Боже мой! Аристей, а вам не нужно увидеться с княгиней? Мама в самом деле потребует от меня объяснений, а в мои фантазии вникать не станет. Любезная, очаровательная со всеми, на меня ее не хватает, и это повелось с детства, с тех пор, как она развелась с мужем, моим отцом, и чуть ли не бедствовала. Она постоянно оставляла меня у родных и даже в пансионах за границей. Меня называли ребенком-путешественником. Нет, я не жалуюсь, ведь зато я рос сам по себе, обладал свободой, какой не имеют обыкновенно дети. Выйдя замуж за князя Ошерова, она ничуть не переменилась: то едет в деревню на борьбу с голодом, то уезжает в Рим окунуться в классическую древность, не говоря о постоянных хлопотах с устройством благотворительных концертов.

Навротский, теперь и Леонард, оба превесело рассмеялись.

- Я и предполагал зайти к княгине. У нас есть дела. Да, именно с устройством концерта, - подтвердил Аристей с удовлетворением.

- Прекрасно! - обрадовался Леонард.

5

После завтрака однако отправились на прогулку, чтобы воспользоваться хорошей погодой. Леонард поначалу хранил молчание, явно чем-то обеспокоенный.

- Вчера ты поведал о многом, хотя недосказанного осталось немало, - сказал Аристей, проявляя готовность, благо есть время, выслушать исповедь юноши до конца.

- Во мне рано проснулись те волнения страсти, - заговорил Леонард, по своему обыкновению, как по-писанному, - что связывают с любовью. Здесь была тайна, пленительная и вековечная, как в смене времен года или дня и ночи; она присутствовала во всем, что окружало меня, в деревьях и звездах... Но очень рано я свел эту тайну к тайне женского тела и рос под обаянием женского взгляда, женской стати, женской поступи, разумеется, всегда избирательно.

- Хорошо. Но что, собственно, случилось? - мягко прервал Аристей излияния юноши.

- Да, да, - заторопился и Леонард. - Все лето я ставил спектакли, при этом обходясь с барышнями, желавшими играть у меня, весьма нетерпеливо, а одну девушку я даже довел до слез, и она, в свою очередь, вспылила, правда, уже в короткой записке, каковую мне передали рано утром, точно ее сочиняли всю ночь. Очевидно, от меня ожидали извинений и объяснений, открывшись, по сути, в каких-то особенных чувствах по отношению ко мне.

- Диана?

- Да, да, именно о ней речь, - окончательно смутился юноша и замолк. Все и так было ясно.

- Между тем, - с унынием продолжал Леонард, - я вдруг сошелся с одной особой, влез в долги, и пришел час, когда стало ясно, что больше не могу... Мне хотелось великой жизни, славы, чтобы она вседневно слышала обо мне, как у Пушкина, помните, но, впадая в отчаяние, я сознавал тщету славы, пусть самой беспримерной, и находил в себе готовность просто уйти из жизни. И вот в некий час я бросился с крыши.

- И все летишь?

- Похоже, что так, - Леонард слегка повел плечом, мол, что же делать, если нечто столь удивительное с ним происходит.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Стояла чудесная осенняя погода, тепло, даже неожиданно жарко от солнца, и, как всегда, в эту пору пахло грушами, яблоками, сливами. Аристей вытащил юношу на прогулку, испытывая себя свободным и праздным, как в праздник. Леонард поглядывал на него с легким изумлением. Насколько он знал художника, тот был молчалив, серьезен и прямодушен до сарказма. Против ожидания, Аристей выслушал его излияния со вниманием, без каких-либо обидных замечаний, скорее впадая в грусть, а тут сам разговорился, представ вообще в новом свете.

- Как я могу рассудить, - начал он шутливым тоном, но не без важности, - ты пребываешь еще всецело в самом начале пути, глубочайшая сущность которого любовь, а именно любовь к прекрасному, ибо ничто несовершенное, тем паче безобразное нас не влечет. Тебя водит за нос, душа моя, не кто иной, как Эрот.

- Эрот? - рассмеялся невольно Леонард, будто не он изображал с таким самозабвением Эрота.

- Ты подумал об амурах и купидонах с их крылышками, об этих весьма забавных ангелочках в христианском мире! - спокойно и даже чуть свысока возразил художник против столь облегченного, слащаво-умильного восприятия Эрота. - Я же знаю одного Эрота. Его считают демоном или гением, вопреки всем иным мнениям и мифам. Знаком ли ты с Платоном? - Аристей испытывающе взглянул на своего юного друга. - Я имею в виду в данном случае один из самых знаменитых его диалогов, а именно «Пир».

Леонард улыбнулся и заторопился домой. Не застав дома Зинаиды Николаевны, Аристей поднялся к Леонарду, который тотчас взял в руки «Диалоги» Платона в переводе Владимира Соловьева, которого он обожал как поэта и переводчика чудесной сказки Гофмана «Золотой горшок».

- Эрот Платона не похож на Амура с крылышками, бога любви, шаловливое дитя, которого никто ныне не принимает всерьез, и это правильно, - заговорил Леонард с видом знатока и посвященного, прохаживаясь, а художник взял карандаш и принялся набрасывать по памяти портрет Психеи, по просьбе Эрота. - Но рождение Эрота у Платона от Пороса и Пении довольно случайно. Видите ли, на пир у богов не была приглашена Пения, сама Бедность, однако она повстречала Пороса, который, захмелев от нектара, вышел во двор и, упав там, заснул. Пения, желая что-то иметь, легла к нему и зачала таким образом Эрота. Поскольку он зачат во время пира в честь Афродиты, Эрот - слуга и спутник этой богини. Здесь все сшито белыми нитками.

- Но ведь есть другие варианты мифа об Эроте, - заметил художник примирительным тоном.

- Да, да, но только у Платона мы находим удивительную характеристику сущности Эрота, каковую вы мне напомнили как нельзя кстати. Эрот всегда беден, якобы по матери, и «совсем не красив и не нежен», оказывается, вопреки распространенному мнению. Вместе с тем он тянется всегда к прекрасному и совершенному, то есть к тому, чего так ему не хватает, «он храбр, смел и силен», цитирую, «он жаждет разумности и достигает ее, он всю жизнь занят философией, он искусный чародей, колдун и софист». Каково?!

Аристей поднял голову, с удивлением обнаруживая, что юноша ведет речь как будто о самом себе.

- «По природе своей он ни бессмертен, ни смертен: в один и тот же день он то живет и расцветает, если дела его хороши, - продолжал читать Леонард, - умирает, но, унаследовав природу отца, оживает опять». Здесь все удивительно точно. И самое поразительное, не правда ли, Платон миф об Эроте передает не со слов Сократа, который всегда и высказывает его заветнейшие мысли и озарения, а Диотимы, очевидно, не менее замечательной женщины, чем Сапфо или Аспазия. Эрот, говорит она, не бог, а демон, существо, пребывающее где-то посредине между богами и людьми, между мудрецами и невеждами, он воплощает любовь к прекрасному, будь то мудрость, счастье или прекрасные тела...