Жан Ануй - Золотые рыбки или Отец мой славный
Кислюк (с ненавистью). С такими вам удобней, мерзавцы? Знаю я этих бедняков, мамкины сынки, которым та приносила вязанную фуфаечку и обрезки говядины, паяньки… стоят в воскресенье с брильянтиком на шее? Хорошие благодарные бедняки, которых вы вписали в систему? За версту несёт!
Антуан (спокойно). Опять тебя понесло. Моя, например, мать вовсе не была матроной. Это была женщина, склонная скорее отплясывать до пяти часов утра и до самой старости.
Кислюк. В роскошных ночных заведениях, где одна бутылка стоит целую неделю какого-нибудь трудяги?
Антуан. Точно. И мне, представь себе, это также неприятно.
Кислюк. К стенке! Мы всех вас поставим к стенке! Тех, которым это приятно, и тех, которым это неприятно! Всех к стенке! И мать твою в первую очередь!
Антуан. С ней уже всё ясно, оставь её в покое.
Кислюк. Её уже поставили к стенке?
Антуан. К такой стенке, дурак, ставят и бедных. Она умерла от рака груди.
Кислюк (немного успокоившись, после паузы). У твоей матери были роскошные груди, как я помню. Я был ещё ребёнком, но они мне уже показались.
Антуан. Мерси.
Кислюк (после паузы, язвительно). Я даже права не имел получить извещение о её смерти. Разумеется, я не вхожу в круг ваших знакомств.
Антуан. У меня не было твоего адреса. Между призывом в армию и призывом на фронт мы потеряли друг друга из виду.
Кислюк. Тебе было спокойно без меня, признайся?
Антуан. Довольно-таки.
Кислюк (почти с нежностью). Зараза. (После паузы.) Ты же знаешь, как моя мать кончилась? Получила по морде баком для кипячения белья. Огромный такой бак, она стирала простыни на весь квартал. Померла в чудовищных муках. В таких муках, которые испытывают только нищие, в омерзительной лечебнице, среди других старух, таких же ничтожных, как и она… В конце её отгородили небольшой ширмой, чтобы не слишком смущать остальных, потому что она вертелась и дёргалась. Знаешь, что она сказала нянечке, когда поняла, что умрёт? «Не сообщайте мужу, не нужно. Он потеряет полдня».
Антуан. Бедная старушка.
Кислюк. Похнычешь, надеюсь? Это так же красиво и глупо, как твой Корнель?
Антуан (после паузы). Ты любил мать, правда?
Кислюк (после паузы). Это тебя не касается. В любом случае, тебе не понять. Между нами было только кто-кого-по-морде. Сперва она, потом я, когда годами вышел… У нас тоже традиции есть.
Антуан (поворачивается, вздыхая). Спи давай. Завтра ехать не сможешь.
Кислюк. Боишься, что повисну на тебе обузой? Признайся, что ты только того и ждёшь, чтобы меня кинуть, подлец, бросить, а самому выкарабкаться?
Антуан не отвечает. Воцаряется тишина. Слышны только их попеременное дыхание. Повернувшись друг к другу спиной, они начинают засыпать, но Кислюк опять говорит в полутьме…
Кислюк. Понимаешь, например, когда я был малый ещё в дурном возрасте, лет пятнадцать-шестнадцать, мне вдруг пришла в голову мысль стать священником. Во-первых, ужасно не хотелось работать. Когда видишь отца, который пашет всю жизнь, во что бы то ни стало хочется, чтобы у тебя самого руки были белые. Вот почему народ учится всё больше и больше. К тому же, у кюре всё-таки власть… Обрати внимание, в настоящий момент они в упадке, несмотря на все их усилия приспособиться… Хотя у них есть ещё всякие такие штучки, отработанные… вызвать тревогу, потому что человек тревожится, ведь ему не очень понятно, что он здесь делает, а они это используют. Так было задумано, понимаешь! И опять же через бабёнку власть. Гениально, нет! Браво! Нужно признать достоинства настоящих мерзавцев, когда они у них есть… Так как они заметили, с самого начала, великие психологи, что, в конце концов, бабёнка всё и решает! Да… Я чуть не стал священником. А потом, когда поразмыслил, меня это отвратило. Сутана, под ней кальсоны, летом… Даже минимум кривляний, всё равно! Тогда я встретил приятеля, который пошёл к коммунистам и вместо того, чтобы стать священником, вступил в Партию.
Антуан (в полусне). Это одно и то же. Спи.
Кислюк. Но потом я и от них тоже ушёл, потому что они меня тоже постарались унизить. (После паузы.) Когда я заработаю немного денег, то заведу служанку и дам ей жару!
Антуан (нежно). Тут ты ошибаешься, приятель… Это твоя жена будет её жару давать. Ты даже не поимеешь удовольствия… Скажи-ка. Таким занудой, каким я тебя знаю, ты ведь всегда изыщешь способ изводить других… Не мытьём, так катаньем, до тех пор, пока несчастный не подохнет от угрызений совести.
Кислюк (спокойно, засыпая). Иной раз мне хотелось бы быть негром… или горбуном. Чтобы вам было ещё стыднее… Или женщиной, чтобы муж мой взвыл от моей несчастной исковерканной душонки… Женщина — это удобно, у неё зритель всегда под рукой…
Антуан (спокойно). Теперь оставь меня в покое, мне хочется спать.
Кислюк (ужасным шёпотом). Ты понимаешь, трудности — это капитал нищих… Нужно, чтобы он приносил им доход, как вам приносят доход деньги.
Антуан (после паузы). Ты слишком убогий. Ты меня утомил. Спи. Если рассказать кому нашу историю, то обязательно спросят, почему я тебя терплю…
Кислюк. Потому что ты трус. Тебе стыдно, у тебя совесть не чиста, так тебя и можно поймать. Если бы я был сильным, то мне бы не было стыдно. Уже давным-давно я бы расквасил тебе физиономию. И никогда бы с тобой ничем не поделился.
Антуан. Знаю. Теперь заткнись. Завтра продолжишь. Будет день…
Кислюк (со вздохом, засыпая). Не люблю день. (После паузы, в полусне.) У твоей матери все-таки были красивые груди, когда я её знал.
Действие третье
С середине пустой площадки свет вновь освещает неубранную кровать. Это, может быть, та же комната. Антуан, одетый во фланелевый полосатый костюм, сидит на стуле, обняв голову руками, озадачен. Издалека, с ночной улицы доносится неразборчивая музыка праздника. Это Праздник Взятия Бастилии, 14 июля.
Антуан (шепчет). К тому же ещё и 14 июля! Все безобразия одновременно!
Служанка Приморской таверны, толстая женщина в шушуне и в бигуди выходит из ванной комнаты, поддерживая Эдвигу, находящуюся в полуобмороке. Она укладывает её на кровать.
Антуан. Её, наконец, стошнило?
Служанка. Да. Такая образованная женщина, изящная! Убираешься в комнате — всюду книжки! Хороши же вы, мужчины — красавцы!
Антуан. Держите ваше мнение при себе.
Служанка. Вы могли б быть отцом этой девочки, если б вам выпало такое счастье!
Антуан. Благодарю вас, не усложняйте. Ступайте теперь, ложитесь спать. Завтра я с вами рассчитаюсь.
Служанка. Если бы я довела до такого, то мне было бы стыдно.
Антуан. Успокойтесь. Мне стыдно.
Служанка. Ах! Вот и доктор, он идёт сделать укол…
Служанка выходит. Входит горбун, подходит к кровати и, молча, делает Эдвиге укол.
Врач. Она уже в полусне. Теперь она оставит вас в покое на всю ночь, а завтра вы об этом происшествии и не вспомните. (Шлёпает её по попе после укола и накрывает простынёй.) Красивая девушка! Вам не должно быть с ней скучно вечерами, когда она не совершает самоубийств. Часто она с собой кончает?
Антуан. Довольно-таки.
Врач. Я понял по дозе. Она прекрасно знала, что делает. Актриса?
Антуан. Да.
Врач. Ох, уж этого рода женщины, сударь мой!
Антуан. Не заблуждайтесь. Актрисы не совершают этого чаще других. Даже реже, потому что вечерами у них спектакль, которого обычно бывает достаточно. Другие же женщины дают представление днём, в домашней обстановке. Это хуже.
Врач (собирая баул). Что вы нам такое приготовили свеженького в этом году?
Антуан. Ничего. В этом году я ничего не написал. Я катался на велосипеде.
Врач. Спорт это хорошо… в разумных, конечно, в вашем возрасте, пределах, однако, не забывайте и о нас, ваших почитателях! То, что у нас почти никогда нет времени съездить в Париж, не означает, что мы не следим за вашими успехами по прессе… Видите ли, сударь мой, медицина меня полностью поглощает, но я бы мечтал быть театральным критиком… Я даже верю, что у меня есть театральная шишка! (Антуан смотрит на него, ему хочется расхохотаться.) Актёром, пожалуй, нет. У меня нет ни вида, ни вкуса к этому. Автором тоже. Я бы не был способен написать и сцены… но критиком, думаю, получилось бы. (У него вырывается ядовитый и доверительный смешок.) Мне нравится копаться в недостатках других! У вас есть минутка? Мне бы доставило удовольствие поговорить с вами. У нас в провинции представляется так мало возможностей…
