Леонид Андреев - Екатерина Ивановна
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Но отчего у тебя так опущены руки? Катя, ты не двинулась с места с тех пор, как я вошел, – что с тобой, Катя? Мне страшно, голубчик. Дети здоровы?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Дети здоровы. Георгий – я падшая, я изменила тебе.
Молчание. Он отходит, слегка шатаясь, в сторону и садится в кресло, опустив голову на руки. Молча растут в саду вечерние тени.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Тогда?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет. Разве ты еще думаешь.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Погоди немного, я сейчас не понимаю. Говори.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Лучше не надо говорить, Георгий.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, говори…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я отдалась Ментикову. Нет, потом, когда ты хотел убить меня. Это было только раз.
Георгий Дмитриевич встает и два раза проходит по комнате, потом снова садятся в той же позе.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Говори.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Но я забеременела, и мне сделали операцию. Больше ничего не было.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (хрипло). Больше ничего?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да, больше ничего. Лучше было не говорить.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Мне Лиза сказала, что Ментиков здесь живет уже месяц. Зачем он здесь?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не знаю. Мне не с кем говорить. Вам очень больно, Георгий Дмитриевич?
Молчание. Георгий Дмитриевич встает, несколько раз проходит по комнате, вытянувшись, как на смотру, с сжатыми в кулак руками. После одного из поворотов так же решительно подходит к жене и опускается на колени.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Прости меня, Катя.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а (вскакивает). Что? Пусти руку. Что?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Прости меня, Катя.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а (кричит). Не смей… Не смей! Не тронь меня… Мама! Пусти меня!…
Он с силою прижимает ее голову к своей груди, заглушая ее бессвязный крик.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Катя, Катя, голубчик, что с тобой, успокойся, услышат, Катя… Это я, Катечка. Да бедная же ты моя, да милая же ты моя!
Е к а т е р и н а И в а н о в н а (тихо). Пусти. Бога ради пусти. Я опять закричу.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да ты же любовь моя, – ты же вечная, единственная любовь моя. Куда я тебя пущу? Куда я тебя пущу?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Пусти!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ну, если хочешь, Катя, Катечка… – мы умрем вместе. Вместе – ты понимаешь? Потому что куда я тебя пущу? Куда я сам пойду? Да разве, есть какая-нибудь дорога… Ну, умрем, умрем, и я буду счастлив.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я одна должна умереть.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Одна? А я что же буду делать? Клянусь тебе, Катя, даю честное слово, что если ты… сейчас… Открой глаза, взгляни мне прямо в душу… Ты смотришь, Катя? – ты видишь, Катя, ты видишь, Катя?
Почти отталкивает ее, подходит к двери и смотрит в сад, держа голову обеими руками. Так же, подняв руки, как для полета, смотрит на него Екатерина Ивановна.
(Глухо, не оборачиваясь.) Ты здесь, Катя? – не уходи. Боже мой! Смотрю я в этот сад, на эти тени вечерние, и думаю: какие мы маленькие, как мы смеем мучиться, когда такая красота и покой. Катя, за что я сделал тебе такую боль? за что я измучил себя? Ты вернешься ко мне, Катя?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Если ты хочешь, Горя.
Георгий Дмитриевич оборачивается, подходит.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Поцелуй меня.
Целует.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Пусти!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Тебе хорошо?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да. И мне страшно немного. Поцелуй меня.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Сердце мое напуганное, ничего не надо бояться, ничего. Разве есть на свете что-нибудь страшное для любви? Ничего… Я сейчас, как этот старый умный сад, а все люди – под моими ветвями.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Походим.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Как прежде?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да, слушай. Нет, ты слушай внимательно…
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Слушаю деточка.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я себя боюсь.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Сегодня мы второй раз венчаемся. Любовь ты моя… И такая ты красавица, такая красавица, что можно ослепнуть… Когда я вошел сегодня и увидел тебя…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Тебе страшно было входить? – ты так ужасно медленно шел.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А ты даже не отозвалась. Я тебя зову, я тебя зову…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ах, Горя, я была, как мертвая. Ты меня зовешь, а я думаю: зачем он тревожит мертвую, не тронь меня, я мертвая!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Это я тебя измучил.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, не ты. Слушай же, Горя!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Слушаю, деточка, каждое словечко твое слышу.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я себя боюсь! Я думаю теперь про себя: раз я могла сделать это… нет, постой: – то чего же я не могу? Значит, все могу. Что же ты молчишь, Горя: ты думаешь, что это правда?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Так вот, Катечка, слушай теперь ты. Вот я стрелял и хотел тебя убить…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Неужели ты хотел меня убить?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Постой. Но следует ли отсюда, что я теперь стал вообще убийцей и вообще могу убивать, грабить и так далее? Ах, деточка моя, не только не следует, а совсем наоборот! С тех пор, как в моей руке побыла смерть, я так ценю, так понимаю чужую человеческую жизнь. Первое время, тогда, даже странное что-то со мной делалось: взгляну случайно на какого-нибудь человека, на улице или у нас в Думе, и подумаю: а как легко можно его убить! – и мне станет так его жалко и хочется быть таким осторожным, чтобы даже нечаянно как-нибудь…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ты другой. Я понимаю, что ты говоришь, но ты другой. Милый, об этом совсем не надо говорить, но я только немного… Слушай: когда я лежала – в больнице, потом уже, то мне было… так стыдно и страшно… Нет, не могу!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да, не надо, не надо. И вот еще что, Катя: об этом совсем и никогда не надо говорить.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Хорошо. Ментиков здесь.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Он не существует.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Хорошо.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Совсем, понимаешь? этого не было. Ты, может быть, не поверишь мне…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я тебе верю.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Верь, деточка, верь, – не я совершенно ничего не чувствую по отношению к этому… Ментикову. Он так убийственно ничтожен…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. И он как паразит, и существует только, как бы это сказать, только благодаря нашей нечистоплотности.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Он ничего не понимает.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Абсолютно!… Ведь я же его знаю. Ему дадут ползти, он и ползет, а не дадут – он поползет в другую сторону. И он всегда существует, всегда ищет и всегда наготове: им можно заразиться в вагоне… Что ты, Катечка?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Так. Пусти мою
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Тебе больно?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, так. Я устала ходить.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ты похудела, Катечка, так ты еще лучше. Знаешь, когда я увидел сегодня твои руки, я опять подумал, как тогда еще думал: что раньше когда-то руки у человека были крыльями. И ты по-прежнему летаешь во сне?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет. Мало. А какой славный Алеша!… Ты его любишь?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ну как же! И Коромыслов прекрасный человек. Если бы ты знала, как он мне помог в те дни… Катя, Катечка… неужели ты снова моя жена?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Сегодня?..
Молчание.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да. Мама будет очей рада.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (взволнованно смеется). Боже мой, что со мной делается… Катя? Ну, да ладно! Мама? Она у тебя такая прекрасная женщина, и ведь мы с ней давно уже в переписке, и она знает, что я должен приехать.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да что ты! – какая же она хитрая, Горя!… Нет, сиди, сиди. Отчего ты не куришь?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Забыл!
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Вот тебе пепельница… а спички? (Хочет подать пепельницу, но раздумывает и подает другую.) Горя, скажи мне, отчего я стала такая? Ты сейчас спрашиваешь: сегодня? – а я думаю, что нужно сказать: нет, – и вдруг мне так захотелось сказать: да!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Оттого, что ты любишь меня.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да, люблю, но этого мало.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Другому бы не сказала.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Другому? Горя, скажи мне… ты совсем простил меня? Нет, не то, Горя, скажи мне, отчего я так… волнуюсь? Нет, совсем особенно. Смотри, Горя! (Становится перед ним, закидывая руки назад, вытянувшись, как для полета или падения в пропасть.) Смотри, Горя, отчего? Вот я стою, и мне хочется… броситься на тебя – и обнять, душить и… Горя!
