Михаил Веллер - Баллада о бомбере (сборник)

Часовой у шлагбаума заорал, отскочил и поднял автомат, но Гривцов шевельнул рулем, толчок, отброшенный немец исчез под колесами, удар, хруст, отлетел сломанный шлагбаум, и бензозаправщик, набирая скорость, понесся прочь от аэродрома.

Гривцов гнал сейчас машину по той же дороге, которой их несколько дней назад вели сюда. Вскоре здесь должны были показаться река и мост.

Он не доехал до моста, потому что два мотоциклиста с пулеметчиками в колясках вылетели с аэродрома ему вслед, и очереди прошили баллоны, машина осела, завиляла и потеряла скорость. Решив испробовать последний шанс, он на повороте, где его левая дверца была скрыта в сгустившейся уже тьме от глаз преследователей, выдвинул до отказа сектор ручного газа и выбросился из кабины на траву.

Дорога к мосту шла под уклон, и разогнанный бензозаправщик — семь тонн авиационного бензина — воя двигателем катился на мост. Обода бешено вращались в спущенных баллонах, резина дымила. В недоумении и панике охрана моста открыла стрельбу вверх. Заметались лучи подъезжавших мотоциклистов. Бензозаправщик влетел на настил, подпрыгнул, снес перила и, переворачиваясь, рухнул вниз, на пологий берег реки. Ударил столб желто-багрового пламени, огонь облизнул край моста, охрана забегала с ведрами, мотоциклисты спешились и полили очередями останки несчастной машины.

Гривцов этого уже не видел, потому что, выбросившись из кабины, откатился за кустик и приник к земле, а как только мимо него проскочили в темноте мотоциклисты, он бросился подальше от дороги — сначала на четвереньках, потом бегом, — держа направление к реке.

Взрыв дал ему время для побега. Пока горит — пусть думают, что он там, в кабине. А когда погаснет — еще посмотрим, где он будет тогда.

Когда погасло, был он посреди реки, километрах уже в двух ниже по течению. Близился октябрь, вода была холодна, и задача стояла — продержаться на плаву как можно дольше, а уже течение пусть несет само.

Через час левую ногу свела судорога, но он был готов к этому, и руками стал грести к берегу. По его расчетам, от моста его отделяло сейчас километров шесть.

Берег сделался неразличим в ночи. Шея затекла, и держать голову над водой делалось все труднее. Руки делались чужими, не слушались. Он хрипел, все чаще заглатывая воду.

…Качаясь, он сделал несколько шагов по песку и рухнул. Когда очнулся — уже вышла луна, и в ее свете выступил кустарник, которым порос берег, и вдали — зубчатая черная стена леса.

Он достиг этого леса к рассвету и шел не останавливаясь вглубь его весь день и всю следующую ночь. На рассвете он упал и заснул.

Проснулся он, как от теплого толчка, от Катиного голоса:

— Эй… Ты живой?..

IV

Он вскочил, ничего не соображая спросонок, и очумело уставился на пожилую женщину в крестьянском платке. Почему Катя так состарилась?! И тут же, окончательно проснувшись, понял, что к Кате, разумеется, эта женщина не имеет никакого отношения…

— Ты кто? — спросила женщина.

И Гривцов задумался: а кто он сейчас? Летчик? Беглый заключенный? Окруженец? Наконец, проговорил:

— Свой я, тетка. Летчик. Из лагеря бежал. Поесть нет у тебя?

Она протянула корзинку с ежевикой. Он в несколько горстей сунул ягоды в рот, сжевал.

— Давно в лесу плутаешь? — спросила женщина.

— Три дня как бежал… Немцы есть в деревне у вас?

— Стоят, паразиты…

— Много?

— Двенадцать человек. С машиной.

— А партизаны, не знаешь, есть здесь где?

— Откуда ж мне знать…

— А до наших, до линии фронта далеко?

— Ой, далече…

Гривцов вдруг почувствовал приступ слабости, голова закружилась, он покачнулся и сел на землю. Должно быть, лицо его побледнело, потому что женщина посмотрела на него с жалостью, вздохнула и промокнула глаза уголком платка.

— Далеко до вашей деревни?

— Версты три.

— Принеси поесть, а…

— Сегодня не могу. Детишки у меня… И в лес идти второй раз если — немцы заметят, подозрение будет…

И Гривцов увидел, что лет-то ей немного. Может, на несколько лишь больше, чем ему… Несладкая, видать, жизнь-то, что чуть не старухой выглядит…

— Ладно, — сказала она, подумав, — иди со мной.

Он поднялся, с удивлением чувствуя, что дрожат ноги.

Они шли с полчаса, пока не выбрались через заросли к обвалившейся от ветхости охотничьей избушке.

— Вот здесь жди меня, — велела она. — Завтра с утра приду. Напиться захочешь — ручей рядом.

Он следил из окна, сидя на чурбаке, как она уходит в своем выцветшем платке, тяжелой крестьянской поступью, потом лег на полусгнившие нары, подумал, слез, забился под нары на пол, поглубже, чтоб было его не заметить, если кто войдет, закрыл глаза и от слабости потерял сознание.

Она пришла через сутки и из своей корзинки достала из-под листьев укутанный в тряпицу каравай свежеиспеченного хлеба. Хлеб пах головокружительно. Гривцов вдруг подумал о голодных детишках, ждущих ее дома, в разоренной войной избе, о мужике ее — есть он еще где на свете, нет его?.. — о хлебе этом, взятом от собственных детей, и от голода, жалости и слабости вдруг заплакал.

— Оголодал, милый, — сказала женщина. — Как звать-то тебя?

— Андреем, — сказал он, дрожащей рукой ломая краюшку.

— Много не ешь сразу… Тяжело животу будет. Дня на три растяни. На третий день, может, придет к тебе кто… Про меня — молчок, понял?..

Она повернулась и быстро исчезла.

Три дня в избушке он ломал себе голову: пришлет она к нему партизан? Или еще что-нибудь непредвиденное с ним стрясется? И что делать, если никто не придет? Пробираться на восток?

По ночам примораживало, октябрь наступил, и он дрожал в своем жалком тряпье.

Трое суток прошли. Хлеб был съеден до последней маленькой крошки. Гривцов решил ждать еще сутки, а следующей ночью идти на восток.

Он не спал, когда услышал в лесной темноте у крыльца тихие шаги. Негромкий уверенный голос приказал:

— Кто тут есть? Выходи!

— Ребята! — сказал Гривцов. — Я свой, ребята!

— А вот посмотрим сейчас, какой ты свой…

Луна светила вовсю, бросая на поляну причудливые зубчатые тени сосновых вершин. При ее свете трое придирчиво исследовали Гривцова, похлопали, обыскали.

— Из лагеря, говоришь, бежал? — с издевкой произнес тот, кто приказал выходить, хотя Гривцов еще ничего не говорил. — А вот сейчас проверим, из какого такого лагеря.

— И отправим обратно, — пообещал хриплый бас. В руках обладателя баса был короткий немецкий карабин.

«Полицаи? Неужели продала? Или проверка, провокаторов боятся? Не шлепнули бы под горячую руку…»

— Закурить дайте, ребята, — попросил Гривцов.

— Курить у самих нема, — ответил третий, по голосу — совсем мальчишка.

«Тогда — не полицаи. Те должны от немцев курево получать».

Допрос был краток.

— Когда бежал?

— Шесть суток назад.

— Где сидел?

— Аэродром обслуживал.

— Немцев обслуживал, сволочь… Что делал?

— На бензозаправщике.

— Как бежал?

— Рванул через шлагбаум.

— Почему не пристрелили?

— Стемнело уже. Били по скатам. Я выпрыгнул на повороте — не заметили.

— Почему не гнались?

— Бензозаправщик на мост влетел, рухнул и взорвался. А я — ползком к реке, и вплавь.

— Складно врешь.

— Да не вру я, ребята! — взмолился Гривцов.

Басистый с карабином мирно прогудел:

— Ладно… Брось ему душу мотать, Яшка. Все сходится ведь.

Яшка возразил:

— А руки я ему все-таки свяжу!

К утру Гривцов увидел партизанский лагерь.

В его представлении партизанский отряд был чем-то вроде усиленной отдельной роты, напичканной подрывными средствами. Партизанский отряд оказался: два десятка человек, в возрасте от пятнадцати до пятидесяти, одетых кто в нашу форму, кто в немецкую, кто в штатское. Столь же пестрым было вооружение: от крупнокалиберного авиационного пулемета Кольта, добытого не иначе как с нашей сбитой «Аэрокобры» или «Тандерболта», до обшарпанного обреза, сделанного из трехлинейки еще в гражданскую войну, вероятно. Лица небритые — а чем особенно-то побреешься? Отношения не военные, а скорее, какие-то домашние: «Петька, вали в караул — сегодня твоя очередь! — Почему я! — Давай-давай!»

Над землянками поднимались в утреннем туманце уютные дымки. Пшенной кашей пахло, оружейной смазкой, крутым мужицким духом; пила повизгивала где-то рядом.

Командир, озабоченный бородач в ватнике, жестом велел вести Гривцова к нему. В прокопченной землянке сели за дощатый стол. Гривцов коротко изложил свою одиссею.

— Хлебнул, браток, хлебнул. — Командир пошарил в ящике, достал кисет и самодельную деревянную трубочку. — На, покури. Заслужил.