Андри Байелер - Антология современной швейцарской драматургии

ДЖАКУМБЕРТ. Вот еще!

АЛЬБЕРТИНА. Я помню. В третий или в четвертый раз, когда он заглянул в пивную на кружку пива, я ему сказала: «Джакумберт Нау, у меня нашлась бы для тебя плитка, маленькая практичная плитка. Когда остаешься с овцами наверху, около Трутг да Гамуч или на Фуортге, или где там еще, на ней можно сварить немного кофе или немного супу…»

ДЖАКУМБЕРТ. Брось.

АЛЬБЕРТИНА. У меня нашлась бы для тебя газовая плитка, если хочешь. Вот и все.

ДЖАКУМБЕРТ. Ты — Альбертина, верно?

АЛЬБЕРТИНА. На ней можно согреть семь-восемь литров воды, ее надолго хватит — там, наверху. Она совсем легкая, и если хочешь…

ДЖАКУМБЕРТ. Ладно. Если ты Альбертина, я возьму плитку.

АЛЬБЕРТИНА. Тогда он впервые посмотрел мне в глаза. А это дорогого стоит. Я уже говорила? Он скорее посмотрит в глаза зверям, чем людям. Так-то вот.

ДЖАКУМБЕРТ (пишет второе письмо). На Грейне, в хижине. 23 августа две тысячи десятого года, около восьми часов утра.

Дорогая Альбертина,

дождь все льет и льет. Иногда я еще вспоминаю о тебе, особенно в дождь. Почему мы не любили друг друга на Грейне, когда шел дождь? Если еще раз в дождь ты придешь на Грейну, будем мы тогда любить друг друга?

Скобки открываются. Мокрый как пес. Скобки закрываются.

АЛЬБЕРТИНА. Он цепляется за скалы. (Джакумберту.) Ты уже не помнишь своих троп. Они вдруг стали тебе чужими. Боль подкралась и схватила его, глаза туманятся от боли. Раненая душа пожирает Джакумберта. Побелевшими пальцами он цепляется за камни. Уцепиться хоть за что-то, пусть за камни. Господи! Его душа — разорванная паутина.

ДЖАКУМБЕРТ. Иногда от Альбертины пахло шафраном, и ноги у нее были невероятно длинные, и становились все длиннее и длиннее, когда она обвивалась вокруг меня. Когда она шептала мне на ухо, язык журчал, как журчит долина. У нее в языке было колечко, пирсинг. Белая, почти прозрачная кожа горчила. А ее испарения цвета ржавчины сетью опутывали мое тело. Она лежала, распростертая на грязной простыне, и желтая солома на ее коже была клейкой и щекотной. Но Альбертина не ощущала соломы, она ощущала только то, что хотела, и громко всасывала наш запах смешанного пота, словно морщила нос.

Потом наступает утро. Овцы просыпаются одна за другой и выстраиваются в бесконечную очередь. Идут, идут, идут, идут.

Больше всего Альбертина любила белые платья. Надо же, белые, здесь, наверху, в Альпах.

Кто она, Альбертина? Ведьма? Святая? Шлюха? Не понимаю я ее. Она — целый лабиринт вроде Галиньеры. Бездорожье, путаница, чащоба. Кто ты такая, Альбертина?

АЛЬБЕРТИНА. Я туман, Джакумберт. А твое дело дрянь.

Ты знаешь, кто ты? Ты еще на тропе? Ничего-то ты не знаешь. Нынче действуют другие законы, чем у тебя в мозгах. Нынче действуют мои законы. Ты не видишь даже своих башмаков. Больше всего тебе хотелось бы погрузиться в меня, спрятаться в моем таинственном чреве. Надеешься найти во мне все, что заставит тебя очухаться.

Иди на запах, пусти пса вперед.

Во втором рождении я хотела бы быть мужчиной.

ДЖАКУМБЕРТ. Во втором рождении я хотел бы быть псом.

Короткая пауза.

МУЗЫКАНТ. Странно.

ДЖАКУМБЕРТ. Мунг, убирайся в свою яму и молчи! Ну что ты вечно брюзжишь и огрызаешься? Деревенских не интересует, что ты вытворяешь здесь, наверху. И что твоя подстилка имеет ширину всего метр шестьдесят. Плевать они хотели на то, продержится ли снег до конца лета, а насчет мостков и не заикайся. Двигай в обход, дурень, ты же умеешь бегать. Самый длинный путь, который способно проделать деревенское начальство, — это крестный ход со святым Модестом.

Мостки? Зачем? Двигай в обход, олух!

Разве Джакумберт — Мунг?

В моих Альпах нет настоящей хижины, нет ничего. Вертолет доставляет сюда Джакумберта со всеми пожитками. Пилот качает головой. Слишком круто. Где тут приземлиться? Фуражка съехала на затылок, солнечные очки ищут место посадки. Ничего. Наконец вертолет с воем зависает в полуметре от земли, и Джакумберт может очень-очень осторожно высадиться. Прощай, вертолет.

Мунг находит ровную площадку, вытаскивает мокрую солому на солнце, вкатывает в старую конуру газовые баллоны, затягивает дырявые окна куском пластика, оборудует свою пещеру, выгребает из-под кровати мусор, скопившийся за тридцать лет. Член церковного совета Кнорриг считает так: «Эта хижина там, наверху, не так уж и плоха. Я двадцать лет не поднимался в горы, но это наверняка вполне пристойная альпийская хижина. Она и раньше была пристойной». Так что Джакумберт изображает Мунга, играет сурка для тех, кто не знает, что такое Мунг. Он моется как Мунг, причесывает волосы как Мунг — и спит с… Не ваше дело — с кем он спит. И пес играет Мунга, как и Джакумберт, и скотина пасется на крутых склонах, все выше и выше.

А Мунг глядит, как овцы идут и идут, и жрут, и испражняются, и блеют, и поднимаются вверх и (перевалив через Фуортгу) движутся на Трутг да Кавалис. Словно длинный шнур тянется к утесу Штейнеманн, обвивает его и (перевалив через Фил-Лиунг) спускается ниже в поисках новых, еще более прекрасных пастбищ.

«Идите к черту!» — кричит Мунг, и они идут, щиплют траву, жуют, испражняются, блеют, брюзжат. Как члены церковного совета.

АЛЬБЕРТИНА. Джакумберт, ты задремал? Кемаришь, сидя за столом, Джакумберт?

И впрямь, что тебе делать в постели? Постель твоя в этой чертовой хижине слишком коротка. Ты живешь хуже своего пса, который давно уже спит. Разве что иногда моргает одним глазом, чтобы поглядеть, не погасил ли ты лампу.

И вот на Джакумберта навалилась осень. Он не любил осень. Говорил, что она пестрая, как джокер на карте таро. И что осенью бурные ручьи становятся похожими на жалкие сточные желоба. Он не понимал этого и не желал понимать.

Снизу доносится громкий крик. Джакумберт вскакивает со своей соломы. Крестьянка машет платком.

КРЕСТЬЯНКА. Эй, Джакумберт! Завтра спуск! Когда спустишься, я угощу тебя колбасками. Любишь колбаски? Ясное дело, любишь.

АЛЬБЕРТИНА. Из-за этого он ненавидел осень. Потому что трусил. Боялся снова спускаться в долину.

Альбертина поет панк-польку.

Раз-два-три-четыре-пять,Как же овцам не скакать?Их ведь нужно ублажить,Их ведь нужно подоить,Овцам стало жутко,Что трава пожухла.Вот они бодаются,Дерутся-упираются.Вылезай наружу,Чтоб не стало хуже,Вымя, брат, опорожняй,Дойку, брат, не прозевай.А хозяйке невтерпеж,Ты чего тут, старый, ждешь?Как она ему постыла!Все ему давно немило.Раз-два-три-четыре-пять,На овец всем наплевать.

Джакумберт проклял землю, и земля его в каком-то смысле прокляла. Но когда он топал по горам там, наверху, или лежал в мокрой яме, он ведь сам был землей. Его душа была потеряна для неба и для ада. Роскошь ада была создана не для Джакумберта. И когда он осознал это, он издох, как зверь. Некоторое время его тело еще бродило по крутым склонам, но взгляд его потух.

Джакумберт был мужиком. А мужская порода сама себя разрушает. Он предпочел издохнуть на тропе, как зверь, только для того, чтобы потомство его не забыло.

Его тело все еще бродит по Мунтанере. Еще скрипит гранит под гвоздями его подошв. Еще скрежещут зубы. Джакумберт никогда не был жесток.

КРЕСТЬЯНКА. Нуууу, попробуй мясцааааа. Колбасы много, угощайся.

ДЖАКУМБЕРТ. Нет, с меня довольно.

КРЕСТЬЯНКА. Да бери же. Глянь, какой лакомый кусочек. И вот этот, и еще один. Не люблю, когда еда остается. Ну, бери же. Хочешь еще кофе?

ДЖАКУМБЕРТ. Нет, с меня довольно.

КРЕСТЬЯНКА. Но еще немножечко выпей, совсем немножечко. А ты пробовал наш сыр? Закваска первый сорт, согласись. Неужели не любишь варенье из бузины? Быть того не может, ты не распробовал.

ДЖАКУМБЕРТ (говорит со Смертью). Погоди! Погоди, я приду. Только задержу их, не то они удерут от меня на глетчер. Да погоди ты минуту, я скоро. Мне бы только развернуть барана-вожака — того, что с колокольчиком. Погоди. Одного разверну, и тогда все стадо сделает то, чего я хочу.

Погоди только одну минуту.

АЛЬБЕРТИНА. Казалось бы, мелочь: согнать овец с тропы, еще только того вожака с колокольчиком. Но хихикающая челюсть приморозила Джакумберта к земле, как к обледеневшему железу. И он беспомощно смотрит, как его стадо уходит по ложному пути.

Кривая коса настигла его минутой раньше. Джакумберт помирает медленно, провожая гаснущим взглядом своих овец, и они, напирая друг на друга, уходят вверх по ложному пути. Он умирает, не исполнив своего долга.