Вишневый сад. 100 лет спустя - Август Котляр
Аня показывается в дверях.
Вышла за нищеброда и вела себя нельзя сказать чтобы очень добродетельно; ну слаба она была на передок, дело житейское. Она хорошая, добрая, славная, я ее очень люблю, но, как там ни придумывай смягчающие обстоятельства, она девушка гулящая. Это чувствуется во всех её повадках…
Варя (шепотом). Аня в дверях.
Гаев. Ась?
Пауза.
Ой, что-то мне в глаз попало… на резкость глазки не наводятся… И в четверг, когда я был в прокуратуре…
Входит Аня .
Варя. Не спится, Анечка?
Аня. Не спится. Не могу одна.
Гаев. Крошка моя. (Целует Ане лицо, руки.) Дитя мое… (Сквозь слезы.) Ты не племянница, ты мой ангел, ты для меня все. Верь мне, верь…
Аня. Я верю тебе, дядь Лёнь. И не верю всякой херне, что про тебя говорят. Тебя все любят, уважают… но, милый дядя, тебе надо от закрыть и не открывать никогда. Что ты гнал только что про мою мамашу, про свою сестру родную? На хера ты это всё наговорил?
Гаев. Да, да… (Ее рукой закрывает себе лицо.) В самом деле, это ужасно! Боже мой! Боже, спаси меня! Я пойду лечиться к наркологу. Я пойду к психиатру. Мне нужна помощь. Я сегодня со шкафом говорил… так глупо! И только когда кончил в шкаф, понял, что глупо.
Варя. Правда, дядечка, вам надо бы молчать. Молчите себе, и все.
Аня. Если будешь молчать, то тебе же самому будет спокойнее. Больше тебя не будут в ресторанах бить.
Гаев. Молчу. (Целует Ане и Варе руки.) Молчу. Только вот о деле. В четверг я был в прокуратуре, потом у судебных приставов, потом все в кабак поехали, потом в сауну с… ну, сошлась компания, начался разговор о том о сем, пятое-десятое, и, кажется, вот можно будет устроить заем под векселя, чтобы заплатить проценты в банк.
Варя. Если бы Господь помог!
Гаев. Во вторник поеду, еще раз поговорю. (Варе.) Не реви. (Ане.) Твоя мама поговорит с Лопахиным; он, конечно, ей не откажет… если будет с ним поласковей… А ты, как отдохнешь, поедешь в Ярославль к твоей бабушке, она там бюджет на социалку распределяет. Вот так и будем действовать с трех концов – и дело наше в шляпе. Проценты мы заплатим, я убежден… (Кладет в рот леденец.) Честью моей, чем хочешь, клянусь, имение не будет продано! (Возбужденно.) Счастьем моим клянусь! Вот тебе моя рука, назови меня тогда дрянью, грязным педиком, кем хочешь, если я допущу до аукциона! Жопой своей клянусь и отвечаю!
Аня (спокойное настроение вернулось к ней, она счастлива) . Какой ты хороший, дядь Лёнь, какой умный! (Обнимает дядю.) Я теперь в норме! Раз жопу готов подставить, то я тогда спокойна и счастлива!
Входит Фирс .
Фирс (укоризненно) . Леонид Андреич, Бога вы не боитесь! Какого хрена режим не соблюдаете? Отбой сорок пять секунд!
Гаев. Ну ща!. Ты иди, Фирс, похрапи. Я сам отобьюсь. Ну, детки, бай-бай… Подробности завтра, а теперь баиньки,. (Целует Аню и Варю.) Я человек восьмидесятых годов… Не хвалят это время, клянут, называют застойным. Без дураков, мне доставалось немало в жизни: выгнали из партии якобы за пьянку и аморалку, а на самом деле – за убеждения. Недаром меня номенклатура любит. Номенклатуру надо знать! Надо знать, с какой…
Аня. Опять ты, дядя Лёня!
Варя. Вы, дядечка, рот бы закрыли, ей-богу. А то сейчас опять начнёте, что вас назвали в честь Брежнева… А потом нажрётесь и будете партбилет поджигать.
Фирс (сердито). Леонид Андреич! Время пошло!
Гаев. Иду, иду… Ложитесь. партсобрание объявляю закрытым. Протокол подписан и сдан в архив… (Уходит, за ним семенит Фирс.)
Аня. Я теперь покойна. В Ярославль ехать не хочется, я не люблю бабку, редкой масти тварь, голимая устрица, всё мутит и мутит… Но все же я спок. Спасибо дяде. (Садится.)
Варя. Надо покемарить. Пойду. А тут без тебя было неудовольствие. В старой людской, как тебе известно, живут одна прислуга старая, ещё от советской власти: Ефимьюшка, Поля, Евстигней, ну и Карп. Стали они пускать к себе ночевать каких-то проходимцев – я промолчала. Только вот, слышу, распустили слух, будто я велела кормить их одним только горохом Бондюэль. От скупости, видишь ли… И это все Евстигней… Хорошо, думаю. Коли так, думаю, то погоди же. Зову я Евстигнея… (Зевает.) Приходит… Как же ты, говорю, Евстигней… дурак ты этакой… (Поглядев на Аню.) Анечка!..
Пауза.
Дрыхнешь!.. (Берет Аню под руку.) Пойдем в постельку… Пойдем!.. (Ведет ее.) Киска моя мокрая уснула! Пойдем…
Идут.
Далеко за садом пастух играет на свирели. Трофимов идет через сцену и, увидев Варю и Аню, останавливается.
Тссс… Она спит… спит… Пойдем, родимая, я сделаю тебе массаж… Изнутри…
Аня (тихо, в полусне). Я так устала… все мальчики-колокольчики… Дядя… милый… и мама и дядя…
Варя. Пойдем, родимая, пойдем… (Уходит в комнату Ани.)
Трофимов (в умилении). Солнышко мое! Весна моя! Черёмуху распустим…
Действие второе
Поле. Старая, некогда восстановленная часовенка, возле нее колодец, большие камни, когда-то бывшие, по-видимому, могильными плитами, и старая скамья. Видна дорога в особняк Гаева. В стороне, возвышаясь, темнеют сосны и кремлевские ели: за ними начинается вишневый сад. Вдали ряд странных арт-объектов, и далеко-далеко на горизонте неясно обозначается силуэт Москва-сити, который бывает виден только в очень хорошую, ясную погоду. Скоро сядет солнце. Шарлотта, Яша и Дуняша сидят на скамье; Епиходов стоит возле и играет на гитаре; все сидят задумавшись. Шарлотта в старой фуражке: она сняла с плеч ружье и поправляет пряжку на ремне.
Шарлотта (в раздумье). Мой паспорт – филькина грамота, я не знаю, сколько мне лет, и мне все кажется, что я молоденькая. Когда я была маленькой девочкой, то мой отец и мамаша катались по всему Союзу и выступали в цирках, очень хорошо зарабатывали. А я прыгала salto mortale и разные штучки. И когда папаша и мамаша сорвались с трапеций и убились, меня взяла к себе одна недорезанная немка из бывших и стала меня учить. Допустим. Я выросла, время поменялось, я пошла в гувернантки. А откуда я и кто я – не знаю… Кто мои родители, может, они не женились… не знаю. (Достает из кармана огурец, смачно обсасывает его, потом кусает.) Ничего не знаю. И, возможно, знать не хочу.
Пауза.
Так хочется поговорить, а не с кем… Никого
