Вольтер - Орлеанская девственница_Магомет_Философские повести
«Мир яростно освобождается от глупости. Великая революция в умах заявляет о себе повсеместно», — сообщал Вольтер своим друзьям.
Теперь у берегов Женевского озера, почти свободный, почти независимый, дряхлый телом, юный умом, Вольтер создавал свои художественные шедевры.
В 1758 году он написал лучшую свою философскую повесть «Кандид, или Оптимизм». Здесь снова, как в «Задиге», поднимается вопрос о нравственном смысле мира.
Уместно вспомнить некоторые детали духовной жизни XVII–XVIII веков. Знаменитый астроном Кеплер в 1619 году в сочинении «Гармония миров» установил законы движения планет, — все в мире предстало упорядоченным и целесообразным. Позднее Лейбниц развил учение о мировой гармонии. Добро и зло оказались в его понимании равно необходимыми и как бы уравновешивали друг друга. С этим согласились многие умы, в том числе и Вольтер. В повести «Задиг» мы это видели достаточно ясно.
Но вот в 1755 году землетрясение разрушило город Лиссабон. Погибло более тридцати тысяч его жителей. Вопрос о мировом зле снова стал предметом философских размышлений. От стихийных бедствий в природе мысль переходила к бедствиям социальным. В поэме «О гибели Лиссабона» (1756) Вольтер заявил, что отказывается от признания «мировой гармонии» и от лейбницианского оптимизма. Развенчанию этой теории и посвящена повесть «Кандид, или Оптимизм». («Что такое оптимизм?» — «Увы, — сказал Кандид, — это страсть утверждать, что все хорошо, когда в действительности все плохо».)
Безносый Панглос, гонимый, избиваемый, терзаемый, едва не повешенный, едва не сожженный, чудом спасшийся и снова бросаемый в море бед, вечный образец слепой и благодушной глупости, проповедует… оптимизм. («Все к лучшему в этом лучшем из возможных миров!»)
Простодушный и наивный Кандид не решается подвергать сомнению проповедь своего учителя. Он готов верить Панглосу, но: «…мой дорогой Панглос, — сказал ему Кандид, — когда вас вешали, резали, нещадно били, когда вы гребли на галерах, неужели вы продолжали считать, что все в мире к лучшему?
— Я всегда был верен своему прежнему убеждению, отвечал Панглос. — В конце концов, я ведь философ…»
Мир фактов ниспроверг и разбил вдребезги теорию Панглоса, причем больше всех пострадал он сам, — но он ведь философ! (Саркастическая усмешка Вольтера.) Однако что же теперь делать? Впасть в отчаяние? Проклясть мир и наполнить вселенную жалобами и стенаниями? — Нет и нет! Мрачный ипохондрик Мартен, проповедующий в повести пессимизм, никак не по душе ни Кандиду, ни автору. Каков же вывод? Вольтер не дает конкретных рекомендаций. Достаточно того, что читатель проникнется идеей несовершенства мира. Что же касается дальнейших перспектив истории, то ведь «человек родился не для покоя», и «надо возделывать наш сад», ибо «работа отгоняет от нас три великих зла: скуку, порок и нужду».
Отрицая философию Лейбница и английских писателей XVIII века (например, Шефтсбери), оптимизм которых вел к примирению со злом, будто бы «необходимым элементом мировой гармонии», Вольтер был оптимистом в другом смысле, а именно — верил в совершенствование человечества и всех его социальных институтов. Важное место в его повести занимает описание идеального государства Эльдорадо (от испанского el dorado — золотой, счастливый). Вольтер использовал рассказ испанского путешественника Франсиско Ориллана о якобы виденной им в 1541 году между Амазонкой и Ориноко золотоносной стране. В XVI веке этому очень верили. Упоминаемый в повести англичанин Ролей отправился в 1595 году на поиски Эльдорадо и даже доносил королеве Елизавете о будто бы виденных им там чудесах.
Вольтер посмеялся над фантазиями путешественников, но воспользовался легендой об Эльдорадо для своей утопии. Вольтеровское Эльдорадо противопоставлено в повести государству иезуитов в Парагвае (1609–1768). Иезуиты, поработившие индейцев, хвастались, что будто бы установили в Парагвае христианское государство без частной собственности (имущество индейцев было объявлено «собственностью бога»!). «Los padres[1] владеют там всем, а народ ничем», — иронизирует по этому поводу Вольтер. В Эльдорадо же нет монахов, там не «сжигают инакомыслящих», там нет тюрем, там никого не судят, там нет тирании и «все свободны». Вольтер прославил «невинность и благоденствие» жителей Эльдорадо. Однако хвалу «невинности» народа не следует понимать в плане руссоистской идеализации «естественного состояния». Эльдорадо — вполне цивилизованная страна. Там имеется великолепный дворец наук, «наполненный математическими и физическими инструментами».
В Эльдорадо не ценят золота, и потому оно не приносит никому зла; между тем стоило Капдиду вывезти несколько мешков этой «желтой глины» за пределы идеального государства, как оно стало творить свои обычные беды. Для справедливого общества Вольтер не нашел места в реальной действительности XVIII века; утопическое Эльдорадо было прообразом того будущего, о котором мечтали просветители.
Последние повести Вольтера, написанные уже рукою дряхлой, нисколько не указывают на угасание таланта. В «Простодушном» (1769) он ведет полемику с теорией «естественного человека» Жан-Жака Руссо. Вольтера пугал плебейский радикализм Руссо, который отрицал прогресс, так как видел, что в классовом обществе он сопровождается ростом неравенства между людьми и несет все новые бедствия. Еще в 1750 году, когда Руссо прислал Вольтеру свой первый трактат «Рассуждение о науках и искусствах», в котором камня на камне не оставлял от европейской цивилизации и пел хвалу неиспорченному «естественному человеку», «дикарю», Вольтер решительно отмежевался от его идей: «Когда читаешь ваше сочинение, так и хочется встать на четвереньки».
Однако теперь, через двадцать лет, он готов был частично согласиться с Руссо, отвергнув лишь его крайности. В повести Вольтера дикарь Гурон нравственно превосходит цивилизованных европейцев, он честнее и разумнее их. «Я истратил на свое образование пятьдесят лет, но боюсь, что в отношении здравого смысла мне не справиться с этим полудиким ребенком», — размышляет учитель Гурона. Это не означает отказа от цивилизации: в ней много нелепостей, предрассудков, их нужно отбросить, но сохранить ценности культуры. Пройдя курс наук, уже цивилизованный Гурон осознает, что «из животного превратился в человека».
В «Простодушном» нет ни сказочно-декоративного камуфляжа для «опасных» идей, ни сказочно-счастливого конца, как в других повестях Вольтера. Герои ее действуют в реальной обстановке; это Франция времен Вольтера. История любви Гурона и мадемуазель де Сент-Ив, рассказанная несколько сентиментально, во вкусе тех дней, кончается трагически. Девушка гибнет, пожертвовав своей честью ради спасения жениха; в мире, где она живет, нет счастья для честных и бескорыстных людей. Но зло не в цивилизации, не в культуре, не в искусствах и науках, а в безнравственном устройстве общества. «Из худа не бывает добра», — утверждает теперь Вольтер — автор «Простодушного», словно возражая Вольтеру — автору «Задига».
«Царевна Вавилонская», написанная Вольтером в том же 1767 году, возвращает нас в ярко раскрашенный мир сказки. Принцесса Формозанта и прекрасный пастух Амазан, разлученные, совершают странствия из страны в страну в поисках друг друга. Форма странствий избрана для политического обозрения мира. Мы видим здесь своеобразную политическую географию в аллегорических картинах и лицах: государство киммерийцев (Россия), где «мужчина» (Петр I) начал великие преобразования, а «женщина» (Екатерина II) их довершила, где царят искусства, великолепие, слава и утонченность; Альбион (Англия), где герои видят спокойствие, богатство, общее благосостояние, ибо «государи отказались от неограниченной власти»; правда, партии ведут там борьбу «при помощи пера и интриг», но «не дозволяют друг другу осквернять священную сокровищницу законов». Антропокайи («сжигатели людей») олицетворяют собой испанских инквизиторов. Земля, кишащая князьями, фрейлинами и нищими, — Германия. И, наконец, «желтые воды Тибра, зачумленные болота, редкие истощенные обитатели и нищие в старых, дырявых плащах» позволяют узнать Италию, Рим, где царствует «Старец семи холмов» (папа).
Повести Вольтера — это боевая политическая публицистика, это трибуна просветителя-философа; лица, картины, сюжет носят здесь условный характер, все атрибуты повествовательной прозы используются лишь в той мере, в какой они пригодны для пропаганды философских, политических и нравственных идей автора.
Проза Вольтера ярко тенденциозна. Он делал свое дело. Служа всем девяти музам, он ни на минуту не забывал о своей просветительской миссии. Неутомимый и насмешливый, он был неотразим и всесилен. В его шутке таилась опасность, его смех разил, как меч. Европейская аристократия вкушала мед его речей, не всегда ощущая в них привкус яда. Своею высохшей рукой он правил общественным мнением. Владычество Вольтера исключало тиранию предрассудка, догматического понуждения. Это было свободное царство ума, куда допускались все. Здесь дышалось легко, здесь мысль доходила до читателя мгновенно, ибо излагалась она с изящной простотой, самые сложные проблемы обретали ясность и постигаемость. Он не дожил до Революции, но Революция воздала ему должное.
