Александр Островский - Том 9. Пьесы 1882-1885

Елохов. Нет, это здешний.

Барбарисов. А мне уж представилось, что букет оттуда и что Виталий Петрович хочет и Ксению Васильевну вместе с собой на пикник везти.

Снафидина. Какие ты глупости говоришь! Возможно ли это дело?

Барбарисов. Отчего ж невозможно? Конечно, сегодня еще рано, а потом… будет постоянно проводить время в их обществе, так незаметно и сама в их жизнь втянется, и все их привычки усвоит. Вот посмотрите, они ее и канкан выучат танцовать.

Снафидина. Ну, уж ты, кажется, забываешься! Ты должен иметь к ней уважение!

Барбарисов. Чего не сделает любящая жена для своего мужа!

Снафидина. Нет, никогда я себе не прощу, никогда не прощу, что так неосмотрительно ее выдала.

Елохов. Уж теперь дело сделано, так не о чем толковать!

Снафидина. Ах, нет! Я сделала ошибку, я должна и поправлять.

Елохов. А вы не слушайте чужих слов, да сами вглядитесь хорошенько, так увидите, что и поправлять-то нечего.

Снафидина. Я выдала ее замуж не подумавши — моя обязанность и развести ее с мужем.

Елохов. Как развести? Что вы? Да она сама не захочет.

Снафидина. Мало ли чего она не захочет! Разве она в жизни что-нибудь понимает? Ей нужно растолковать, в какую ее пропасть тянут, да уличить мужа-то, да на деле ей показать.

Барбарисов. И все это можно, и все это очень легко.

Елохов. Помилуйте! Да так можно убить ее. Она женщина очень впечатлительная и слабого здоровья.

Снафидина. А хоть бы и убить! Что ж тут страшного? Я исполняю свой долг. Я убью ее тело, но спасу душу.

Елохов. Да образумьтесь вы, ради бога! Что вы говорите! Ведь это разбой!

Снафидина. А что ж такое «разбой»? Есть дела и хуже разбоя.

Елохов. Да, конечно…

Снафидина. Я дивлюсь на вас. Вы старый человек, а понимаете очень, очень мало. Разбой! Уж будто это такое слово, что хуже его и на свете нет? Напрасно. Знаете ли вы, что разбойник только убивает, а души не трогает; а развратный человек убивает душу. Так кто лучше?

Елохов. Да извольте, согласен с вами; но каким образом все это может относиться к мужу Ксении Васильевны, к Виталию Петровичу? Вы его уж хуже разбойника считаете.

Снафидина. А вот мы посмотрим, мы исследуем; я без оглядки дела не сделаю. И если окажется, что он моей дочери недостоин, тогда уж, не взыщите, я дочь губить не позволю. Вы знаете ли, как я ее люблю?

Елохов. Я в этом уверен.

Капитолина. Да уж, маменька, кажется, вы слишком…

Снафидина. Ты боишься, что на тебя не останется? На всех, на всех хватит! Не сомневайтесь! Да-с, я ее очень люблю; а уж как в детстве любила, этого словами и выразить нельзя. Я просила, я молилась, чтоб она умерла.

Елохов. Умерла?

Снафидина. Чтобы она умерла еще в отрочестве, девицей. Тогда бы уж туда прямо во всей своей младенческой непорочности.

Елохов. Да-с, это точно, любовь необыкновенная.

Входит Ксения Васильевна.

Снафидина, Елохов, Барбарисов, Капитолина и Ксения.

Елохов (подает букет). Виталий Петрович просил передать вам.

Ксения. Зачем это! Право, не нужно бы.

Барбарисов. Виталий Петрович современный человек; он знает, что нынче мода такая.

Снафидина. Ничего тут дурного нет. Цветок — ведь это невинность; уж что может быть непорочнее цветка? Я очень люблю цветы.

Ксения. Маменька, так позвольте вам предложить… (Подает букет.)

Снафидина. Вот благодарю! Вот уж покорно тебя благодарю! Кроме тебя, ведь никто не догадается. (Завертывает букет в платок.)

Барбарисов (Капитолине тихо). Она сто тысяч, а ей букет, вот и квиты.

Елохов (Ксении тихо). Виталий Петрович желает с вами поговорить; он ждет не дождется.

Ксения (тихо). Они скоро уедут.

Снафидина. Что вы там шепчетесь? Говорите вслух! Это неприлично.

Елохов. Да ведь и вслух-то говорить всякий вздор неприлично. Вслух-то надо говорить только то, что может быть интересно для всего общества, а то лучше промолчать или на ухо сказать.

Снафидина. Этого уж я что-то не понимаю.

Елохов. Да вот если у меня зубы болят или под ложечкой неладно, так зачем же я буду кричать во всю залу? Лучше я приятелю на ухо скажу.

Снафидина. А ведь и в самом деле так. Ну, Капитолина, поедем.

Ксения. Маменька, я вечером вас буду ждать; только приезжайте пораньше.

Снафидина. Да, уж, конечно, не по-модному, не в полночь. В полночь-то я уж другой сон вижу.

Ксения. И я тоже.

Снафидина. Ну, поедемте, поедемте! До свиданья!

Дамы целуются, Барбарисов раскланивается. Уходят Снафидина, Капитолина, Барбарисов; Ксения их провожает и возвращается.

Елохов и Ксения.

Елохов. Ну, Ксения Васильевна, чего я тут наслушался, просто ужас! С непривычки-то, знаете ли, мороз по коже подирает.

Ксения. Я думаю. Я сама в маменьке большую перемену заметила.

Елохов. Что они тут говорили про Виталия Петровича! Они его хуже всякого разбойника считают. А если беспристрастно-то рассуждать, так он гораздо лучше их.

Ксения. Я верю вам, что он лучше их. Немного я давеча с ними говорила, а сейчас же убедилась, что они неправду говорят про моего мужа. И сестру я не узнаю: она какая-то корыстолюбивая стала.

Елохов. Да чего уж! Она о вашей смерти очень равнодушно рассуждает и откровенно заявляет претензию получить наследство после вас.

Ксения. А вот и ошибается. Я все мужу оставлю; я уж и завещание сделала.

Елохов. Ио завещании был разговор. Мамаша ваша говорила, что вы даже и завещания без ее позволения не смеете написать.

Ксения (смеется). Хоть и грех, а уж в этом деле я маменьку не послушаюсь.

Елохов. А! Скажите, пожалуйста! А все нравственность проповедуют.

Ксения. Нет, они от настоящей-то нравственности куда-то в сторону ушли. Их кто-нибудь путает.

Елохов. Да Барбарисов; кому ж еще?

Ксения. Ну, я сестре не позавидую. Как они ни бранят Виталия Петровича, а я его не променяю на Барбарисова. Вся беда, что маменька словам верит. Кто говорит ей приятное, тот и хороший человек.

Елохов. Да если б Виталий Петрович захотел, так он бы ее очаровал совсем. Он между всеми своими сослуживцами считается самым красноречивым. Да он к таким средствам прибегать не станет.

Ксения. Да, разумеется, это гадко.

Елохов. Вы, пожалуйста, не верьте им. Маменька ваша говорит, что ее священная обязанность развести вас с мужем.

Ксения (с испугом). Ах! Неужели? Благодарю вас, что предупредили. Я теперь буду остерегаться… я теперь ни одному слову их не поверю.

Елохов. Даже если что и глазами увидите, и тому не верьте; и тут может быть обман.

Ксения. Да, да.

Елохов. Смотрите же, помните это! Вас разлучить хотят. Не забывайте! А то беду наживете.

Ксения. Нет, нет, я буду помнить, буду хорошо помнить. Благодарю вас. (Жмет руку Елохова.) Благодарю. (Задумывается.)

Входит Кочуев.

Елохов, Ксения и Кочуев.

Ксения (все еще в задумчивости). Ты мне букет прислал. (Целует мужа.) Благодарю, мой милый! Только не нужно этого.

Кочуев. Как тебе угодно: не нужно, так не нужно. (Целует у жены руку.)

Елохов. Ну, Виталий Петрович, какие тебе тут панегирики читали! Вот бы ты послушал.

Кочуев. Да я знаю, знаю, мне и слушать не надо. Очень понятно; я им поперек горла стал.

Елохов. Нет, всего не знаешь и даже представить себе не можешь.

Ксения. Зачем вы? Не надо ему рассказывать, не надо. Я знаю, что все это вздор, и ничему не верю.

Кочуев. А вот погоди: я им отомщу отлично.

Ксения. Нет, мстить не хорошо. Оставь, пожалуйста, меня, оставь!

Кочуев. Я так отомщу, что ты сама похвалишь.

Елохов. Ну, оставайтесь с богом! Я вам мешать не буду. Совет да любовь! Не прощаюсь. Вечером забегу. (Кочуеву.) Не провожай меня! Не надо! (Идет к двери.) А книгу-то ты хотел принести Ксении Васильевне. Забыл?

Кочуев. Извини, Ксения! Я сегодня же отыщу и пришлю.