Недиалог - Надя Алексеева
Театр для меня это – вселенная. Где перемешаны ожидания перед опущенным занавесом, и скрип кресел, и неотвязный кашель. И то, когда на сцене двое, и вдруг у них одновременно дрожит в глазах и ты из зала это видишь. И хмель, когда два часа сидишь-веришь, в то, что, как у Гоголя, ты и есть король Испании, или ремарковская Пат, обнимающая платья, или всё семейство Прозоровых, которым так надо в Москву, в Москву! После хорошего спектакля как зрителя меня трясет весь вечер. Как драматурга – годами.
Театр – реальность, в которой мы нуждаемся. Где можно за вечер прожить жизнь и увидеть, чем кончится дело. Увы, не все из нас приходят к своему финалу в здравом уме и твердой памяти.
Театр – это игра и смыслы. То ли новые, то ли старые, но всегда неожиданные. У Дмитрия Крымова был как-то курс со студентами: разбирали классиков так, что мне и не снилось. Из собственных ассоциаций им вдруг явился образ Толстого и рядом с ним шагал его стыд, а Лермонтов проливал суп на скатерть из вредности и только у подножия Кавказа обретал величие. По найденным смыслам те студенты придумывали игру, которая убедит зрителя в этих интерпретациях. Такое вскрытие гением твоей психики кажется любопытным. Для театра и, может, для жизни. В романе «Белград», к слову, весьма театральном, мой Чехов рвется прочь ото всех на Цейлон, где прожил два дня, но был счастлив. В тексте я позволила ему удрать, а Антон Палыч помог мне самой пережить релокацию и вернуться в Москву.
Театр – служение, к которому я только приобщаюсь. Это коллективный труд, а то и месса (шабаш?), где рождается новое. Я видела, как все цеха сидят до ночи перед премьерой, прямо молятся на грядущую постановку. В родильной палате акушер так болеет за роженицу: любой хоккей покажется скучищей. Вот и предпремьерную агонию нельзя назвать работой – так рождают, ворожат, служат.
Театр – неодиночество. Я не могу ходить одна в кафе и в отпуск не люблю одна кататься. Но в театре, особенно намоленном (да в любом, ведь постановке предшествуют десятки репетиций) само пространство так наэлектризовано сыгранным и прожитым другими, что тебе всегда есть с кем разделить свои чувства.
Надя Алексеева
Бездомная луна
Пьеса
Действующие лица:
Фариза, сиделка-таджичка, 40 лет.
Инна Игнатьевна, парализованная бабушка, 80 лет.
Картина первая
Бездомная луна, где твоя страна?
Вечер. Однушка в Бирюлеве: кухня и спальня. Чистенькая, не богатая, не бедная. С новой стиральной машиной и старыми ходиками на стене. На кухне Фариза в платке, шароварах и длинной рубахе (всё в горошек – костюм) сидит за столом, вслух читая суру Аль-Фатиха: «Бисмилляхи-р-Рахмаани-р-Рахиим»[1]. Фариза круглолицая, полная, большеглазая. Звонит телефон – она смотрит на экран, со вздохом откладывает Коран и четки. Принимает звонок, долго слушает, потом отвечает.
Фариза. Вай, вай. Он вас ждала. Очень ждала.
…
Фариза. Спрашивала, когда Масленица – блины печь. Говорю, бабушка, какой блины тебе надо – сделаю. С картошкой какой-то хочет. Пышный. С молоком? Не знаешь?
…
Фариза. Он помнит дочь, тебя зовет ночью. Оля-Оля! Внуков помнит. Эта, Вику, Дениса. Только не всегда, потому что болезнь. Пятка у него черный, вчера срезала, пузырь такой надулся. Чего? Да, работа, да, конечно.
…
Фариза. Когда приедешь, скажу? Завтра приедешь?
…
Фариза. Понимаю. Братышка хотел меня навестить на той неделе. Можно?
…
Фариза. Недолго, да. Он живет в Москве, эта, Подольск. И пелемянник там, школа ходит.
…
Фариза. Ковид, эта, не. Амикон переболел, лежал далеко, забыла, какой метро. Международный или какой-то.
…
Фариза. Все есть, слава богу, заказываю. Вика не будет?
…
Фариза. Он понимает, понимает, только называет не так. А эта, Денис? Некогда? Да. Работа.
…
Фариза. Да.
…
Фариза. Спасибо.
Фариза откладывает телефон, открывает Коран. Тут из спальни слышится крик: «Сева!» У Фаризы из рук падают четки. Она идет в комнату. Инна Игнатьевна, сухая косматая старуха, в чем душа, крутится на кровати червяком, пытаясь привстать и замирая снова. У нее двигается только правая рука. Но взгляд еще боевой, как на портрете, который висит над ее кроватью – пышная прическа, отглаженный воротник, сытый вид.
Инна Игнатьевна. Сева, Сева!
Фариза. Чего?
Инна Игнатьевна. Сева, ты спишь?
Фариза. Нет.
Инна Игнатьевна. Окно закрой, сквозняк напустила. Дочери на вашу больницу пожалуюсь.
Фариза идет проверить окно, оно закрыто. Скорее отходит, 15 этаж, у нее голова кружится.
Инна Игнатьевна. Лодыри проклятые, свиньи!
Фариза. Бабушка, чего шумишь?
Инна Игнатьевна. А, испугалась!
Фариза. Тыбя кто обижал?
Инна Игнатьевна. Ты, Сева, одна нормальная сиделка в этой больнице. Шуру больше не пускай ко мне на порог. (Кашляет.) Она руки не моет!
Фариза. Хорошо. (Разворачивается уходить.)
Инна Игнатьевна. Шура! Дура! Куда пошла-то? Кошку, говорю, убери, кто впустил? У Викули аллергия, ты что, забыла, что ли, опять. Ай!
Фариза. Бабушка, да где кошку видишь?
Инна Игнатьевна. Дурья башка, скинь ее, скинь, ползет по мне, ай! Обоссала покрывало!
Фариза. Гыде видишь?
Инна Игнатьевна. Вон-вон! Метит, что ли? Кот еще пришел к ней, что ли?
Фариза. Кыш-кыш.
Инна Игнатьевна. Выкину вас всех троих!
Фариза. Все, бабушка, кошка нету больше.
Инна Игнатьевна (закрывает глаза, откидывается назад на подушку). Сева, это ты?
Фариза. Я.
Инна Игнатьевна. Позови мне главврача.
Фариза. Где больно? Живот?
Инна Игнатьевна. Зови, говорю.
Фариза. Туалет хочешь?
Инна Игнатьевна. Зубы мне не заговаривай! По мужикам шастала? Опять тебя Шура подменяла!
Фариза. Нет, бабушка. Нет Шуры.
Инна Игнатьевна. А то я не видела. Кошек навела, все покрывала обоссаны теперь. Чего смотришь, со вчера лежу в этом. Меняй, давай. Шура твоя разве обиходит!
Фариза поворачивает Инну Игнатьевну на один бок, потом на другой, вытаскивает из-под нее пеленку, аккуратно перестилает постель.
Инна Игнатьевна. Ай, ай! Вот врач придет – разгонит вашу дружбу. Спелись они! Подменяют, а на больных наплевать! Она тоже, что ли, с гор спустилась – как вы все в больнице моей оказались?
Фариза. Бабушка, ты дома лежишь. Посмотри фотография – кто это?
На стене напротив кровати портрет – покойный муж Инны Игнатьевны, со стрижкой по моде семидесятых и усами. Видный мужчина.
Инна Игнатьевна (портрету). Что смотришь?
Фариза. Не буду больше.
Инна Игнатьевна. Там-то хоть дошло до тебя, что творил?
Фариза (берет тонометр).
