Жан Ануй - Пассажир без багажа

ЖЮЛЬЕТТА. Да нипочему.

Слуги хихикают.

ЛАКЕЙ. А почему ты все время перед зеркалом прихорашиваешься и спрашиваешь — изменилась, не изменилась?

ЖЮЛЬЕТТА. Я?

ЛАКЕЙ. Сколько тебе было лет, когда он на войну пошел?

ЖЮЛЬЕТТА. Пятнадцать.

ЛАКЕЙ. Почтальон у тебя первым был?

ЖЮЛЬЕТТА. Ведь я же тебе говорила, что он мне в рот кляп засунул и снотворного дал…

Слуги хихикают.

ЛАКЕЙ. Ты уверена, что он был у тебя первым?

ЖЮЛЬЕТТА. Чего спрашиваешь-то? Такие вещи девушки помнят. Помню даже, что этот грубиян успел бросить свою сумку, и все письма по полу в кухне разлетелись…

ШОФЕР (у замочной скважины). А Валентина-то, Валентина, так его глазами и ест… Ей-богу, если он останется здесь, дядюшка Жорж схлопочет вторую пару рогов от собственного брательника!

МЕТРДОТЕЛЬ (становясь на его место). Мерзость-то какая!..

ШОФЕР. Ничего не поделаешь, мсье Жюль, уж такой он у нас любитель…

Хохочут.

ЛАКЕЙ. Просто смех берет с ихним беспамятством… Если бы малый был здешний, он бы их уже давно признал. Такой же он «беспамятный», как ты.

КУХАРКА. Не знаю, голубок, не знаю. Иной раз сама не помню, посолила я уже соус или нет, а ты говоришь!

ЛАКЕЙ. Да ведь семья, не что-нибудь!

КУХАРКА. Нужен он семье, такой кутила, держи карман шире…

МЕТРДОТЕЛЬ (у замочной скважины). Он это, он! Голову прозакладываю.

КУХАРКА. Но ведь, говорят, что еще пять семейств представили доказательства.

ШОФЕР. Вы все не о том, а я вам вот что скажу. И нам и всем другим вовсе ни к чему, чтобы этот мерзавец живым оказался!

КУХАРКА. Да уж ясно.

ЖЮЛЬЕТТА. Вот я бы на вас, на мертвых, поглядела…

МЕТРДОТЕЛЬ. Да и ему самому этого не пожелаешь! Потому, раз человек так начал свою жизнь, к добру это все равно не приведет.

ШОФЕР. А потом, он, может, там у себя в приюте привык жить спокойно, без всяких этих штучек… А теперь, браток, придется ему узнать многое!.. История с сыном Граншана, история с Валентиной, история с полмиллионом монет, а сколько нам еще всего неизвестно…

МЕТРДОТЕЛЬ. Это уж наверняка. Я-то, поверь, не поменялся бы с ним местами.

ЛАКЕЙ (подглядывая в скважину). Тихо вы, они встали! Идут к двери в коридор.

Слуги бросаются врассыпную.

ЖЮЛЬЕТТА (с порога). А все-таки мсье Жак…

ЛАКЕЙ (идет за ней следом, подозрительно). Что все-таки? Что мсье Жак?

ЖЮЛЬЕТТА. Да так, ничего.

Уходят.

Картина третья

Комната Жака Рено и ведущие к ней длинные темные коридоры, как обычно в старых буржуазных домах. Справа холл, вымощенный плиткой, из него ведет вниз широкая каменная, лестница с коваными чугунными перилами. Г-ЖА РЕНО, ЖОРЖ и ГАСТОН поднимаются по лестнице, пересекают холл.

Г-ЖА РЕНО. Простите, но я пройду первая. Вот видишь, коридор, по которому ты ходил в свою комнату. (Открывает дверь.) А вот и твоя комната.

Все трое входят.

Ни на кого нельзя положиться! Ведь я просила открыть ставни. (Открывает ставни.)

В окно врывается яркий свет, комната обставлена в стиле 1910 года.

ГАСТОН (оглядывает комнату). Моя комната…

Г-ЖА РЕНО. Ты тогда потребовал, чтобы ее обставили по твоим рисункам. У тебя были такие ультрасовременные вкусы!

ГАСТОН. Очевидно, у меня было чрезмерное пристрастие к вьюнкам и лютикам…

ЖОРЖ. Ты уже и тогда любил дерзать.

ГАСТОН. Оно и видно. (Разглядывает нелепо-смехотворную мебель.) А это что такое? Дерево, изогнутое бурей?

ЖОРЖ. Нет, это пюпитр для нот.

ГАСТОН. Значит, я был музыкант?

Г-ЖА РЕНО. Нам очень хотелось, чтобы ты выучился играть на скрипке, но ты ни за что не соглашался. Когда мы пытались заставить тебя играть, на тебя находила бешеная ярость. Ты давил скрипки каблуком. Только один пюпитр уцелел.

ГАСТОН (улыбаясь). И очень жаль. (Подходит к своему портрету.) Это он?

Г-ЖА РЕНО. Да, это ты. Тут тебе двенадцать лет.

ГАСТОН. А я-то считал, что был блондином, застенчивым ребенком.

ЖОРЖ. Ты был темный шатен. Целыми днями гонял в футбол, крушил все на своем пути.

Г-ЖА РЕНО (показывает ему на большой чемодан). А ну, посмотри, что я велела принести с чердака…

ГАСТОН. Что это такое? Мой старый чемодан? Но… если так пойдет дальше, я, чего доброго, поверю, что жил при Реставрации…

Г-ЖА РЕНО. Да нет, глупенький. Это чемодан дяди Густава, а в нем твои игрушки.

ГАСТОН (открывает чемодан). Мои игрушки!.. Значит, и у меня тоже были игрушки? Значит, это правда, а я и не знал, были ли у меня игрушки…

Г-ЖА РЕНО. Смотри, вот твоя рогатка.

ГАСТОН. Рогатка… И, по-моему, даже не слишком игрушечная…

Г-ЖА РЕНО. Господи! Но ведь ты убивал из рогатки птиц! Ты был просто бич божий… И хоть бы стрелял в саду одних воробьев… Так нет, у меня была вольера с ценными породами птиц; в один прекрасный день ты пробрался в вольеру и перестрелял всех птичек!

ГАСТОН. Птичек? Маленьких?

Г-ЖА РЕНО. Ну да, маленьких.

ГАСТОН. А сколько мне было лет?

Г-ЖА РЕНО. Лет семь, может, девять…

ГАСТОН (качает головой). Это не я.

Г-ЖА РЕНО. Нет, ты, ты…

ГАСТОН. Нет, в семь лет я выходил в сад с полной пригоршней крошек и скликал воробьев, чтобы они клевали хлеб с моей ладони.

ЖОРЖ. Бедняги, да ты бы им всем шею свернул!

Г-ЖА РЕНО. А собака, которой он перешиб камнем лапу?

ЖОРЖ. А мышь, которой он привязал к хвосту нитку и таскал ее целый день?

Г-ЖА РЕНО. А белки, ласки, хорьки. Правда, это уже потом… Господи, сколько же ты поубивал этих несчастных зверушек! А из самых красивых велел делать чучела. Там, на чердаке, хранится целая коллекция… Надо бы велеть ее принести. (Роется в чемодане.) Вот твои ножи, твои детские карабины…

ГАСТОН (тоже роется в чемодане). Неужели у меня не было ни полишинелей, ни Ноева ковчега?

Г-ЖА РЕНО. С самого раннего возраста ты требовал только механические игрушки. Вот твои волчки, твои пробирки, твои электромагниты, твои колбы, твоя механическая лебедка.

ЖОРЖ. Мы мечтали сделать из тебя блестящего инженера.

ГАСТОН (фыркнув). Из меня?

Г-ЖА РЕНО. Но больше всего ты любил книги о путешествиях! Кстати, по географии ты всегда шел первым в классе…

ЖОРЖ. Уже в десять лет ты мог перечислить все департаменты в обратном порядке.

ГАСТОН. В обратном… Правда, я потерял память… Потом, в приюте, я пытался выучить их все заново… Но даже в обычном порядке не получалось… Оставим в покое этот чемодан с сюрпризами. Боюсь, что он нам не поможет. Совсем не таким я видел себя в детстве. (Закрывает чемодан, бродит по комнате, трогает различные предметы, садится по очереди во все кресла. И вдруг спрашивает.) А был у него друг, у этого маленького мальчика? Другой мальчик, который никогда с ним не расставался и с которым он обменивался своими мыслями и марками?

Г-ЖА РЕНО (скороговоркой). Ну конечно, у тебя было много приятелей. А как же иначе — ты же учился в коллеже!

ГАСТОН. Да, но… не приятели. А друг… Вы сами видите, я сначала спросил не о женщинах, с которыми был близок, а о друге.

Г-ЖА РЕНО (шокирована). Но ведь ты был совсем мальчиком, Жак, когда тебя призвали!

ГАСТОН (улыбаясь). И все-таки я вас и об этом потом спрошу… Но сначала я спросил вас о друге, мне гораздо, гораздо важнее узнать у вас, какой у меня был друг.

Г-ЖА РЕНО. Чудесно, ты можешь всех их видеть на фотографии, у нас сохранился групповой снимок вашего класса. Там есть и те, с которыми ты гулял по вечерам…

ГАСТОН. А тот, с которым я предпочитал гулять, которому я рассказывал все?

Г-ЖА РЕНО (скороговоркой, искоса поглядывая на Жоржа). Ты никому не отдавал предпочтения.

ГАСТОН (смотрит на нее). Значит, у вашего сына не было друга, А жаль. То есть, я хочу сказать, будет жаль, если выяснится, что я это я. По-моему, когда человек взрослеет, единственное и самое надежное для него утешение — это увидеть отблеск своего детства в глазах какого-нибудь другого тогдашнего мальчика. Жаль. Признаюсь вам даже, я надеялся, что именно воображаемый друг детства вернет мне память, окажет мне эту вполне законную услугу.