Эдвард Олби - Все кончено
Пауза.
Жена (она внимательно слушала почти все время). Что ж, прошу прощения.
Друг (спокойно, немного устало). Ничего.
Пауза.
Сын. Нет, знаешь ли, я вовсе не так беден чувствами, как ты думаешь.
Жена (тихо, миролюбиво). Что ж, надеюсь. (Пауза. Любовнице.) А вы молчите.
Любовница. Я как раз об этом думала: почему я молчу? Сама удивляюсь. Ведь это на меня совсем не похоже.
Жена (соглашаясь). Да, непохоже.
Любовница. Должно быть, чувствую себя посторонней.
Жена (дружелюбно). Ну, что вы.
Любовница. Нет, правда. В этом окружении… Наслушалась вас, наверно. У вас это здорово получилось. Верно, вы в этом очень нуждались. Вот так мы оживляем для себя девятнадцатый век — делаем вид, что он существует. Ну, в общем, я оказалась… посторонней.
Жена (объективное любопытство, но дружелюбное). Ну и как вы намерены держаться?
Любовница (немного подумав). НЕ ЗНАЮ. Право, не знаю. Скажите лучше вы мне. Кто первым подбежит к постели? Кто обнимет и как и какое это имеет значение? Кому хватать за плечи и трясти, отгоняя смерть, а кому падать к ногам?
Жена (неуверенно). Вы НЕ ЗНАЕТЕ?
Любовница (смеется, с тихой грустью). О господи, какой вы были девочкой, когда он пришел к вам.
Жена (печальная истина). Да!
Любовница (печальная истина). А я НЕ ЗНАЮ.
Входит Дочь. Она резко отворяет дверь, все настораживаются. Молча, с неприязненной усмешкой подходит к камину, опирается о каминную доску и смотрит в огонь.
В конце концов я оказалась посторонней. Вот об этом я и думала. По-моему, все дело в ритуале. (Обводит взглядом присутствующих. Потом с улыбкой.) Ведь это… ритуал, не так ли? (Обычным тоном.) Двадцать лет прожили без этого, разве что на рождество небольшая неловкость. (Жене.) Особенно мне запомнился один декабрь, когда в газетах появилось сообщение о том, что вы подали в суд на развод. Я рада, что вы передумали. А то ему пришлось бы жениться на мне… впрочем, возможно, и нет. Во всяком случае, он отдалился бы от меня. (Обращаясь ко всем вместе.) Ему недоставало вас в то время. Немножко-то он всегда по вас скучал, но в тот год на рождество — мы тогда были в его охотничьем домике… после этого мы и начали ездить на острова, чтобы получше спрятаться от рождества и от всего, что с ним связано, хотя, конечно, для его спины это тоже было полезно — солнце… а тогда мы сидели у камина, пылал жаркий огонь, а за окнами были сосны и снег, и я знала, что ему недостает… вот этого: семьи. (С коротким смешком.) Видно, тосковал по ритуалу. (Вез всякой враждебности.) Правда, я не думаю, чтобы у вас это хорошо получалось — классическое рождество… на вас это как-то… непохоже. Серебряная фольга, каштаны.
Сын (с легкой грустью). Каштаны были. Один раз.
Жена (Любовнице с улыбкой). Вы совершенно правы.
Любовница. Сочельник у камина. Мы сидели и держались за руки, а потом он мою руку выпустил, а немного позже… уж не вздохнул ли он? Только он вдруг затих, и я увидела его профиль — он в это время смотрел в огонь, — этот чеканный профиль. Мне показалось, что весь он стал как-то меньше — немного, но все же заметно. Я взяла его за руку, он посмотрел на меня и улыбнулся и снова был со мною. Я сказала: «Ты должен каждый год быть на рождестве с ними». А он ответил: «Не думаю». И сказал он это не ради меня.
Дочь (не отводя взгляда от огня, произносит медленно, тягуче). Разговоры, разговоры.
Любовница (смотрит в спину Дочери, с минуту молчит, отводит взгляд, продолжает). Да, конечно, это ритуал наводит меня на всякие мысли. Я сначала вообще не ходила на все эти торжества, когда ему присуждали всякие степени, а потом на банкеты, где он произносил речи… пока он меня не заставил. Конечно, я не считала, что я для кого-то тайна. Ведь я не кокотка и никогда бы не имела в этой роли успеха, но ритуалы напоминают мне о том, что, кажется, зовется моим… положением. Быть настолько глубоко со всем связанной и все же… впрочем, неважно… (Короткий смех, затем обращается к Жене.) Интересно, если бы я была вами — той девочкой, которую он взял, — вы бы появились, как появилась я? Заняли бы ВЫ МОЕ место?
Жена хочет ответить, но Дочь не дает ей ничего сказать, оборачивается и говорит, не отходя от камина.
Дочь. Их там столько набралось внизу! Фотографы, операторы с телевидения, репортеры. Они мне дали термос с кофе.
Жена. Как, разве их не покормили? Ты разве не сказала на кухне, чтобы им подали все, что нужно…
Дочь. Не эти — те, что на улице. Те, что сидят у прожекторов и в машинах, это они дали мне кофе. (Смеется, смех ее неприятен.) Словно ПЛЕСЕНЬ, облепили подъезд, на тротуаре полно оборудования. А ты говоришь: трубки, проволоки! Словно плесень — те, что снаружи… фотографы захватили холл, толпятся, словно в буфете, никто не садится. А репортеры кинулись в библиотеку, потому что там виски.
Жена (Другу). Спустись же вниз, сделай что-нибудь.
Дочь (по-своему наслаждаясь этой сценой, печально). Не трудитесь! Там все идет как положено, а если их тронуть — все окажутся здесь под дверью. Не вмешивайтесь. (Поворачивается и смотрит на постель отца; с аффектацией.) Кто же этот человек?
Жена (неуверенно). Что ж, я думаю…
Дочь. Да, забыла еще про полицию.
Жена (с легким беспокойством). Про полицию?
Дочь (нагнетая эффект). Чтобы не было беспорядков. Правда, толпа еще невелика, человек двадцать пять, не больше, — столько народу собирается летом на улице, если лошадь упадет от солнечного удара. Это телевидение их привлекло своими машинами и кабелями. Толпятся там всякие ротозеи, просто им делать нечего. Время уже позднее, а завтра воскресенье, а то бы вряд ли их столько набежало. Ведь не президент же здесь у нас лежит…
Сын (спокойно, но с горечью). Не говори так.
Жена (Другу). Может, тебе все-таки спуститься?
Друг (качает головой). Нет. Это событие общенациональное. Во всяком случае, так оно будет воспринято.
Сиделка. Так проверяется известность, вернее, степень известности. Что интересует публику: как человек умирает или просто факт, что он умер.
Любовница (в ужасе). ПРОСТО!
Сиделка (словно с упреком). Я ведь говорю не о себе и не о вас. Я говорю о них. О публике. Будет ли она считать себя обманутой, если прочтет в газетах, что все уже кончено, а пока это происходило, она ничего не знала. С Кеннеди вон как ее провели, с обоими братьями, и с Кингом тоже. Это случилось так быстро, все только и успели понять, что история трахнула их по голове дубинкой. Даже бедный Бобби их разочаровал, хоть и умирал дольше всех, но ведь все знали, что с ним дело кончено, еще до того, как он умер. Этот врач, что выступал по телевидению, только о том и твердил. (С презрением имитирует.) «Насколько я понимаю, шансов нет никаких, никаких. Кровоизлияние. Местонахождение пули. Шансов нет. Нет». Отвратительно. Нам не оставили даже надежды! Это была ужасная ночь. Мне хотелось быть молодой и быть мужчиной, сильным и нерассуждающим мужчиной. Хотелось так рассвирепеть, чтобы от меня нельзя было отмахнуться. Последним, за кого публике удалось поболеть, был папа Иоанн — две недели страшной агонии, в сознании до самого конца, отказывался от обезболивающих, потому что, видите ли, его бог хотел, чтобы он все это испытал. Не знаю, может, пуля все же лучше. Несмотря ни на что.
Жена. Может быть.
Любовница (спокойно, печально). В какое гнусное и печальное время мы живем.
Жена. Да-да.
Дочь (начинает смеяться, словно не веря своим ушам; жестко). Вы… лицемеры!
Жена. Что?
Дочь. Лицемерные святоши! (С издевкой.) «В какое гнусное и печальное время мы живем». «Да-да». И вы смеете здесь сидеть и трясти головами?! (Жене.) Как насчет твоего романчика… вот с этим? Вот уж что и вправду гнусно и печально, скажешь, нет? (Указывает на Любовницу.) А как насчет нее?
Жена (с любопытством). Что насчет нее?
Любовница (так же). Да, что насчет меня?
