Бернард Шоу - Назад к Мафусаилу
Вызов грому небесному: несостоявшийся эксперимент
Году в 1878-м, когда мне едва перевалило за двадцать, я присутствовал на холостяцкой вечеринке в доме одного лондонского врача в Кенсингтоне{54}, где собрались представители различных, в том числе свободных, профессий. Зашел разговор о возрождении религиозных движений: кто-то рассказал о человеке, который неосторожно высмеял миссионерскую деятельность господ Муди и Сэнки{55}, возглавлявших известную тогда фирму американских евангелистов, и впоследствии был доставлен домой на носилках, пораженный небесным гневом за богохульство. Оказавшиеся в меньшинстве скептики, не пытаясь поставить под сомнение истинность происшествия, ибо сами они явно не стремились подвергнуться риску передвижения на носилках, выказали, однако, робкое неудовольствие тем злорадством, которое проявилось в связи с этой историей, — и в результате возникло некое подобие диспута. Наконец, один из наиболее евангелически настроенных спорщиков сослался на пример Чарлза Брэдло{56} — самого непримиримого атеиста среди сторонников секуляризма{57}, который однажды публично извлек из жилетного кармана часы и предложил всевышнему, буде тот действительно существует и относится к атеистам с неодобрением, в течение пяти минут сразить его насмерть. Глава скептиков с большой горячностью опроверг это обвинение как чудовищную клевету — и, заявив, что сам Брэдло неоднократно и с негодованием отрицал данный факт, дал понять присутствующим, что знаменитый поборник атеизма был слишком благочестив для того, чтобы совершить подобное богохульство. Столь явное смешение понятий пробудило мое чувство юмора. Мне было ясно, что вызов, якобы брошенный Чарлзом Брэдло, на самом деле представлял собой достаточно простой, открытый и вполне уместный эксперимент с целью установить, сопряжено ли выражение атеистических взглядов с риском для личности. Аналогичный метод изложен в Библии — на тех страницах, где пророк Илия изобличает заблудших поклонников Ваала точно таким же образом, с язвительными насмешками обрушиваясь на их бога за то, что тот сплоховал метнуть в него молнию. Посему я заявил, что, если спорный вопрос заключается в том, влечет ли недоверие к теологии господ Муди и Сэнки за собой немедленное наказание со стороны разъяренного божества в виде незамедлительного поражения насмерть громом, то не может быть более убедительного способа разрешить проблему, чем явно напрашивавшийся эксперимент, приписываемый мистеру Брэдло; следовательно, если он в свое время не попытался поставить такой эксперимент, об этом нельзя не пожалеть. Я добавил также, что подобная оплошность, если таковая была допущена, относится к числу легко исправимых в любой момент — и, поскольку выявилось полное совпадение моих взглядов с мнением мистера Брэдло относительно абсурдности верований в допустимость насильственного вмешательства в природный ход явлений со стороны щепетильного и не в меру вспыльчивого сверхъестественного существа… Тут я умолк — и вынул из кармана часы.
Эффект оказался ошеломляющим. Ни скептики, ни ревнители явно не были расположены дожидаться результата эксперимента. Напрасно убеждал я набожных доверять меткости, свойственной громовым стрелам их божества, а также его способности справедливо воздавать правым и виноватым по делам их. Напрасно призывал я скептиков принять логический вывод, вытекающий из их скептицизма: выяснилось, что, коль скоро речь зашла о громовых стрелах, скептиков больше нет. Наш хозяин, видя, что все гости поспешно разбегутся, едва только нечестивый вызов будет произнесен, и оставят его с глазу на глаз с безбожником-одиночкой, осужденным на страшную погибель в течение пяти минут, торопливо вмешался и прервал эксперимент, обратившись ко мне с просьбой переменить тему разговора. Я, разумеется, подчинился, но не мог не заметить, что, хотя ужасные слова и не были произнесены вслух, сама мысль отчетливо сформулирована у меня в голове — и потому кажется в высшей степени сомнительным, возможно ли избежать последствий путем умолчания. Впрочем, присутствующие, по всей вероятности, считали, что игра пойдет в строгом соответствии с правилами, — и, поскольку я не произнес ни единого слова, мои мысли не имеют особенного значения. И только глава евангелически настроенного большинства обнаруживал, как мне показалось, легкое беспокойство до тех пор, пока не истекло пять минут, а погода все еще оставалась безоблачной.
В поисках первопричины
Еще одно воспоминание. В те дни, как и в наши дни, мы мыслили категориями времени и пространства, причины и следствия, однако теперь мы не требуем от религии, чтобы она объясняла мироздание всецело причинно-следственными связями и представляла вселенную в качестве некоего изделия, которое принадлежит изготовителю на правах частной собственности. Раньше мы именно это и требовали. Нам предлагалось оплакивать наивные заблуждения язычников, полагавших, будто мир держится на спине у слона, а слон стоит на черепахе. Магомет{58} считал горы тяжелыми гирями, удерживающими мир на месте, дабы его не унесло в пространство. Однако нам удалось опровергнуть всех этих восточных мудрецов торжествующим вопросом: а на чем же тогда держится черепаха? Вольнодумцы доискивались, что появилось раньше — курица или яйцо. Никому не приходило в голову заявить, что основная проблема существования — вопрос о возникновении жизни, явно неразрешимая и даже немыслимая в свете причинно-следственных отношений, вообще не может быть проблемой, связанной с причинной обусловленностью. Для набожных людей такое заявление выглядело бы атеизмом чистейшей воды: они полагали, что Бог должен быть Причиной, именуемой иногда Великой Первопричиной или — еще более изысканно — Изначальной Первопричиной. Для рационалистов отрицание причинной обусловленности было бы равносильно отрицанию разума. Время от времени кто-нибудь признавался, что чувствует себя так, как будто стоит в густом тумане с тусклым фонарем в руках, свет которого едва рассеивает окружающую его со всех сторон тьму бесконечности. Но на самом деле человек не верил в то, что бесконечность бесконечна и что вечность извечна: он полагал, что все сущее, познанное и непознанное, причинно обусловлено.
Об этом и зашел у нас спор с преподобным отцом Адисом (это было в конце 1870-х годов), когда мы сидели с ним в укромном уголке старинной Бромптонской часовни{59}, куда мой собеседник был приглашен кем-то из его паствы в надежде, что он обратит меня в католичество. Вселенная существует, заявил преподобный отец, значит, кто-то должен был сотворить ее. Если этот кто-то существует, парировал я, кто-то должен был сотворить его. Допустим это в интересах спора, сказал пастырь. Допустим существование того, кто сотворил Бога. Допустим и существование творца того, кто сотворил Бога. Допустим, что творцов существует столько, сколько вашей душе угодно, однако существование бесконечного количества творцов немыслимо и нелепо: поверить в существование пятидесятитысячного и пятидесятимиллионного творца ничуть не затруднительней, чем поверить в существование первого по счету, но почему бы тогда не оставить за ним первенство и не остановиться на этом, раз все попытки пойти дальше бессильны устранить ваше логическое затруднение? С вашего позволения, отвечал я, мне так же легко поверить в то, что вселенная сотворила сама себя, как и в то, что творец вселенной сотворил себя сам, — в сущности, даже легче, ибо существование вселенной очевидно и очевидно то, что она развивается, тогда как существование творца не более чем гипотеза. Разумеется, продолжать разговор в таком духе было бессмысленно. Поднявшись с места, мой собеседник заметил, что мы похожи на двух людей, которые силятся распилить бревно, но каждый тянет пилу к себе, — и все усилия пропадают даром. Когда мы проходили через трапезную, отец Адис прервал молчание и признался, что сошел бы с ума, если бы утратил веру. Я, упивавшийся в то время избытком юношеской черствости и поклонявшийся единственно духу комедии, чувствовал себя преотлично и прямо заявил об этом, хотя, впрочем, и был тронут неподдельной искренностью моего собеседника.
Оба рассказанных мной случая как будто донельзя заурядны и даже забавны, однако за ними таится бездна отчаяния. Они вскрывают состояние полного безверия, когда существующая религия означает лишь веру в жупел, которым пугают детей, а несостоятельность религии доказывается пустячной логической дилеммой, причем и то и другое не имеет с подлинной религией ничего общего и недостаточно серьезно для того, чтобы обмануть или смутить любого надлежащим образом воспитанного ребенка старше шести лет. Трудно сказать, что ужаснее: унижение легковерия или легкомысленность скептицизма. Отсюда последовало неизбежное. Все, кто обладал решимостью устоять перед жупелом, оказались на мели, предавшись бесплодному презрительному отрицанию или не менее бесплодным спорам, похожим на мой спор с отцом Адисом, если вообще снисходили до споров. Однако их позиция в духовном отношении безмятежностью не отличалась. Испытываемое ими чувство внутреннего разлада выразил один из членов парламента, возражавший против избрания в парламент Чарлза Брэдло, словами: «Должен же, черт побери, человек верить в кого-то или во что-то!» Нетрудно было бы бросить жупел на свалку, но тем не менее мир — наш уголок вселенной — отнюдь не выглядел простой случайностью: все вокруг нас изобличало присутствие определенного замысла, за которым таилась некая особая цель. Как выразился бы ополчившийся против Брэдло член парламента: если что-то есть, должен же за этим быть кто-то. Против этого любой атеист был бессилен.
