Габриэль Марсель - Пьесы
Итак, основные темы марселевских пьес в начале двадцатых — это угасание мировой бойни с залечиванием ран; стрессовое состояние многих и многих французов — и тех, что побывали на фронтах, и тех, что оставались дома. В тридцатые годы Марсель первый из французских драматургов заговорил о трагедии фашистских концлагерей, о холокосте (одна из наиболее известных пьес Марселя, «Жало», написанная в 1936 г.; начатая в 1938-м и завершенная в 1948-м пьеса «Знак креста», которую сразу же поставили в ФРГ); в послевоенные годы это острейшие проблемы французского общества, и одна из них — эмиграция значительной части французской интеллигенции, опасавшейся усиления коммунистического влияния на западноевропейские страны («Рим больше не в Риме», 1951); это нарастающие настроения опустошенности, тоски, сопутствующие человеку в «функционализированном» мире («Расколотый мир»), а также глубоко волновавшая Марселя проблема судеб музыкального творчества в современную эпоху, тема растущей бездуховности («Квартет фа-диез», 1925, «Мое время — не ваше», 1955). Но в отличие от экзистенциалистов или близких им по духу драматургов эпохи Второй мировой войны — Сартра, Камю, Ануя, в чьих пьесах потрясшие общество проблемы тирании, свободы и ответственности индивида, трагические коллизии стали чаще всего облекаться в формы греческого мифа либо находить аллегорическое воплощение в героических легендарных сюжетах Средневековья — Марсель оставил современную трагедию там, где он ее видел, и принципиально считал иное для себя невозможным.
Необходимо остановиться еще на одной особенности марселевской драматургии: в ней всегда присутствует некий экзистенциальный мотив, создавая определенную приподнятость над происходящим, точнее следовало бы сказать: экзистенциальный «над-текст» (подтекста в сущности у Марселя нет) — если можно так назвать ощущение трансцендентного характера проблем, с которыми его герои сталкиваются в условиях трагических событий повседневности.
Переживаются беды общечеловеческого масштаба, и переживаются они человечески, в полную меру, или, как сказала бы героиня из «Человека праведного» — «со всем, что есть в человеке лучшего и худшего»: это по существу — темы, которые затем проходят через всю экзистенциалистскую литературу Германии и Франции, а в сороковые годы получают свое воплощение в философии и драматургии Сартра. В частности, пьеса Сартра «При закрытых дверях» имеет нечто общее с «Человеком праведным», хотя пафос здесь противоположен: это разрушение человека в собственных глазах путем уничижительного суждения (у Сартра — взгляда) другого.
Возможно, из всех экзистенциалистов Марсель был самым «экзистенциальным»: и, на наш взгляд, именно в его реалистической драме это сказалось сильнее всего.
Некоторые исследователи считают Марселя в первую очередь драматургом, и лишь затем — философом. Мнение, разумеется, не самое распространенное, но, хоть это может показаться парадоксальным, его горячо поддержал бы сам Марсель; собственно, с годами он все больше подтверждал такие суждения о своем творчестве. Действительно, рефлексия драматурга играла в его разносторонней деятельности огромную роль; мысль постоянно проделывала необычный для философа «обратный» путь: от театра, через театр — к философии. Пьесы, с их конфликтами, он считал первостепенными, видя в них жизненное средоточие проблем, а свою философию — производной от них, вторичной. «В действительности, — писал Марсель, — философская мысль начинает понимать себя и конкретно определяться только в драме, через драму»[17].
Более того, можно обнаружить существенное расхождение между философским учением — и драматургической практикой Марселя; рискнем утверждать, что это далеко не одно и то же… Пьесы, все, вылеплены из материала повседневного взаимного непонимания, несовпадения, мучительных, безнадежных попыток понять, — тогда как марселевская философия сосредоточена на анализе получивших широкую известность категорий надежды, открытости навстречу другому, расположенности (disponibilité). Но жизнь в пьесах «гнет» свое, тянет в сторону… Весь этот опыт неудавшихся попыток понять и сострадать так часто приводит на память Г. Грина — с той же ранимой верой, с тем же антиклерикальным католицизмом. Кажется, что только герой Грина мог бы сказать, как говорит один из персонажей Марселя: «никогда не достаточно быть абсолютно правым».
Марсель однажды заметил, что если бы Сартр и не писал своих пьес (это вовсе не означает, что Марсель недооценивал своего оппонента: он восхищался мастерством Сартра-драматурга), без них — при всей их оригинальности и сценическом воздействии — мы знали бы о его мировоззрении ровно столько же: оно полностью выражено в его философских сочинениях[18]. Именно этого нельзя сказать об авторе приведенных слов. В пьесах перед нами в каком-то смысле — другой Марсель, которого мы не знаем.
Г. Тавризян
ПЫЛАЮЩИЙ АЛТАРЬ
(La Chapelle ardente)
Пьеса в трех действиях. Написана в 1925 году
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Алина Фортье
Октав Фортье, ее муж, полковник
Ивонна Камбрен, их дочь
Маленький Жак, ее сын
Мирей Прадол, молодая девушка, живет в семье Октава Фортье
Марта Вердэ, сестра Октава
Андре, ее сын
Луиза, горничная
Анна, горничная
Время действия 1920–1921 гг.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Просторная гостиная в загородном доме. Две двери — справа и слева; в глубине — большой, почти во всю стену, застекленный выход в сад.
Алина сквозь лорнет смотрит в сад, затем подходит к звонку у камина, нажимает на кнопку. Минуты ожидания.
Луиза (входит). Мадам звонила?
Алина. Что там за игрушки?
Луиза. Не сердитесь на меня, мадам. Это госпожа Камбрен велела мне подняться с ней на чердак, посмотреть, не найдется ли среди вещей господина Раймона (Алина вздрагивает) игрушек для Жако.
Алина. Вы спросили у меня разрешения?
Луиза. Я собиралась, но госпожа Камбрен сказала, что в этом нет надобности. А когда мне велят…
Алина. Луиза, здесь я одна отдаю распоряжения.
Луиза. Я думала, мадам не будет возражать… поскольку это для ее внука…
Алина. Извольте отнести эту коробку туда, откуда вы ее взяли.
Луиза. Но когда госпожа Камбрен увидит… ведь Жако в самом деле нечем играть.
Алина. Очень жаль, что моя дочь не захватила с собой все, что нужно ребенку. Впрочем, Виктор сейчас собирается в город, он купит необходимое.
Из сада вбегает Мирей. На ней платье для тенниса, в руке — ракетка.
Алина. Так скоро, дорогая?
Мирей. Да, дальше уже пришлось бы играть под палящим солнцем.
Луиза. Вам приготовить другое платье, мадемуазель?
Мирей. Нет, спасибо, я останусь в этом.
Алина (обращаясь к Луизе). Сделайте, пожалуйста, как я сказала.
Мирей (подойдя к Алине, с нежностью). Я с тобой еще не поздоровалась как следует (помолчав) …мама.
Алина. «Мама»… Ты уверена, что тебе хочется называть меня так?
Мирей. Да. Позволь мне это.
Алина. Не знаю… Меня смущает…
Мирей. Согласись: будь я его женой, ты бы находила такое обращение совершенно естественным.
Алина. Возможно.
Мирей. Теперь, когда его нет, мне кажется, мы с тобой стали еще ближе.
Алина. Милая! (Крепко обнимаются.) Во всяком случае… только если у тебя это получается само собой, хорошо? А не ради того, чтобы доставить мне удовольствие. Может быть, твоим родителям было бы больно, если бы они могли это предвидеть.
Мирей. Но я ведь не знала их. Нет, нет, ты мне мама! (Молчание.)
Алина. Кто был на теннисе?
Мирей. Как обычно: Генриэтта, Жанна, их братья… Ну, и Робер Шантёй.
Алина. Он теперь почти всегда приходит?
Мирей. Да…
Алина. Все такой же несимпатичный? (Неопределенный жест Мирей.) Мне он таким показался с твоих слов.
Мирей. Да, он, наверное, не очень располагает к себе… Правда, он хорошо играет. Но у него есть манера: оглядывать всякого, кто приходит на корт, с головы до ног…
