Феликс Кривин - Подражание театру
— Мне нужен месяц, — сказал Натти Бумпо, репортер, уже уволенный, но еще не выставленный из кабинета редактора. — Дайте мне месяц, и я вас с ней познакомлю.
Натти Бумпо — это был его псевдоним, взятый в честь любимого писателя Купера. Не то чтобы он любил его больше других, просто Купер был единственный писатель, который запомнился ему с детства — с той поры, когда человек еще имеет время читать.
— Натти, — сказал редактор, — зачем вы говорите о каком-то месяце, когда вы свободны теперь на всю жизнь?
— Ладно, — сказал репортер, — я вижу, что мне, как всегда, не верят. Но пусть я сам превращусь в обезьяну, если через месяц мы не встретимся здесь втроем. — С тем его и выставили из кабинета.
Превращение одного индивида в другой — процесс сложный и даже в наше время еще до конца не изученный. На какой-то стадии своего развития индивид нередко утрачивает свою индивидуальность, вернее, свою прежнюю индивидуальность и приобретает новую индивидуальность, иногда прямо противоположную первоначальной. Многие объясняют это влиянием среды, некоторые — воспитанием, и лишь совсем немногие — качествами, заложенными внутри самого индивида. Но как бы это ни объяснялось теоретически, практически такое явление в природе имеет место. Индивид изменяется до того, что не только знакомые перестают его узнавать, но и он сам перестает узнавать знакомых. Меняется его образ жизни и взгляды на жизнь, и совершенно стирается в памяти прежняя жизнь — как у морских млекопитающих, которые в свое время променяли сушу на море.
Профессор Гамадрил ел банан где-то в северной части южного полушария, когда перед ним предстал репортер европейской газеты. В руках у репортера был блокнот, на носу очки, на голове шляпа, и все это отвлекало внимание профессора и мешало сосредоточиться на прямо поставленном вопросе:
— Что думает профессор о возможности очеловечивания современных обезьян, разумеется, в связи с достижениями современной биологии и генетики?
— Не хотите ли банан? — спросил профессор, явно желая выиграть время на размышление. Он в последний раз надкусил банан и протянул его Натти Бумпо.
Натти поблагодарил. Он не ел с тех пор, как покинул южную часть северного полушария, чтобы вступить на северную часть южного, и он охотно разделил профессорский обед или даже скорее ужин, потому что день уже клонился к вечеру.
— Так что же вы думаете? — протиснул он сквозь сладкую мякоть банана.
— Это как посмотреть, — рассеянно вымолвил Гамадрил, все еще продолжая отвлекаться очками. — Один говорит одно, другой — другое… Мой сосед Бабуин целыми днями сидит на дереве, так ему, конечно, видней…
Репортер европейской газеты впервые слышал о Бабуине, и он решил, что это тоже, наверно, какой-то профессор. А у них тут наука шагнула, подумал он.
— В последнее время наука очень шагнула, — вслух продолжил он свою мысль. — Взять хотя бы дельфинов — ведь это почти разумные существа…
Профессор Гамадрил не читал газет, поэтому он позволял себе сомневаться. Он сомневался во всем, чего нельзя было попробовать на ощупь или на вкус, в этом отношении он был чистый эмпирик. Он знал, что банан сладкий, а дождь мокрый, но о дельфине он ничего не знал, потому что ни разу в жизни его не пробовал.
— Если дельфины мыслят, — гнул свою линию репортер, — то что же тогда говорить об обезьянах? По науке, им остается только превратиться в людей.
— Слишком долгая история, — сказал Гамадрил так, словно он сам прошел всю эту историю. — Да и результаты, как показывает опыт, весьма неутешительны.
Натти Бумпо почувствовал, что почва уходит у него из-под ног вместе с редакцией европейской газеты. Если не верит сам профессор Гамадрил, то как же тут убедишь редактора?
Таким печальным размышлениям он предавался, когда внезапно в голову ему угодил банан. Второй банан угодил в голову его собеседнику.
— Это сосед Бабуин, — пояснил Гамадрил, поднимая оба банана и один из них протягивая гостю. — Берите, не стесняйтесь, это он угощает.
Вслед за тем появился и сам Бабуин, который, оказывается, сидел тут же, на дереве.
— Привет компании! — сказал Бабуин. — Что за шум, а драки нету?
— Какая там драка, коллега, — кивнул ему Гамадрил. — Просто сидим, разговариваем.
Сосед Бабуин тоже присел и принялся разглядывать гостя, точнее, его шляпу, блокнот и очки. При этом он почему-то чесал не в затылке, что обычно выражает недоумение, а где-то под мышкой, что уж и вовсе непонятно что выражает.
— Меня удивляет, — продолжал Натти свой разговор, теперь уже обращаясь к двум собеседникам, — неужели обезьяны, ближайшие собратья людей, не могут оценить всех преимуществ цивилизации? Человек рождается свободным, человек — животное общественное, и ничто человеческое ему не чуждо… — Натти Бумпо говорил, вспоминая все, что читал и писал по этому поводу, и слова его строились, как колонки на первой воскресной полосе. — Человек — мера всех вещей, — говорил он, — и не только вещей, но и животных. И пусть ему свойственно иногда ошибаться…
— Не так быстро, — попросил Гамадрил, — я не успеваю улавливать.
— Ешьте лучше банан, — предложил Бабуин.
После этого они долго ели бананы.
Быть может, в тропических языках есть такие слова, которыми можно говорить о банане, удивительном плоде, который для европейца является чаще всего плодом воображения. Это фантастика, это сказка, восьмое или девятое чудо света. Когда ты снимаешь с него кожуру, перед тобой открывается неведомый мир, в котором все поет и благоухает… Когда ты подносишь его ко рту, ты вступаешь в этот мир и идешь среди его рощ и озер, среди его разноцветия, многозвучия и аромата… Когда ты откусываешь банан, ты восходишь на престол этого ни с чем не сравнимого мира, ты становишься его королем.
Впрочем, некоторые не любят бананов. Вкус бананов напоминает им вкус сладкой картошки.
Между тем стало уже почти темно, и репортер зажег свой репортерский фонарик, чем доставил огромное удовольствие новым друзьям. Сосед Бабуин взял этот фонарик и посветил Гамадрилу в глаза, а профессор зажмурился от яркого света, впрочем, тоже не без удовольствия. Потом, посвечивая себе, Бабуин сбросил еще по банану.
После ужина профессор, привыкший к строгому режиму, почувствовал, что его клонит ко сну. Было странно, что вокруг светло, а его клонит ко сну, и профессор подумал, что это, видимо, следствие переутомления. Надо больше следить за собой, подумал он и совершенно по-английски, то есть, не простившись с компанией, уснул.
Профессор Гамадрил дышал так, словно находился на приеме у доктора или даже, пожалуй, у самого министра. Грудь его то вздымалась, то падала, нос шумно втягивал и выбрасывал воздух, а рот… но что делал профессорский рот, так и осталось невыясненным, потому что в этом месте Бумпо погасил свой фонарик.
Проснулся Бумпо в самом зените дня, когда в европейской редакции уже в разгаре работа. Просыпаясь, он испугался, не опоздал ли, потом успокоился, вспомнив, что опаздывать больше некуда, потом сообразил, что теперь опаздывать решительно некуда, и снова заволновался. В сумятице этих мыслей и чувств он открыл глаза и увидел Чакму.
Чакма не была образцом красоты — Натти, у которого хранились все образцы, начиная с 1949 года, мог судить об этом с полной ответственностью. Больше того, внешность Чакмы была словно вызовом всем установленным нормам и образцам и этим, пожалуй, импонировала Натти Бумпо, который, профессионально привязанный к штампу, душевно тяготел ко всякой неповторимости.
Чакма разглядывала его, как ребенок разглядывает взрослый журнал: без понимания, но с непосредственным интересом. Так и казалось, что ей не терпится его перелистнуть, чтобы разглядеть с другой стороны, но Натти не спешил удовлетворить ее любопытство. Она смотрела на него, а он смотрел на нее, и было в этом молчаливом смотрении что-то древнее и новое, как мир. Что-то очень знакомое, идущее от далеких предков, и неизвестное, из еще не рожденных времен.
— А где профессор? — спросил Натти Бумпо, опуская лирическую часть знакомства и переходя к деловой.
Чакма не ответила. Теперь, когда она не только видела, но и слышала его, она была совершенно переполнена впечатлениями, и ей не хотелось говорить, ей хотелось только видеть и слышать.
— Что же вы молчите? — услышала она и опять не ответила.
Затем наступило долгое молчание, прерванное наконец Чакмой.
— Я уже давно здесь сижу, — сказала она. — Сначала шла, потом села… И вот сижу… — Чакма помолчала в надежде снова что-то услышать, но Натти не спешил вступать в разговор, он ждал, когда Чакма как следует разговорится. — Я как утром встала, так и пошла… Да… А теперь сижу… Так и сижу…
— Вы пришли к профессору?
— Что вы, я к нему никогда не хожу! Мне совсем не нужно ходить к профессору… Просто я встала и пошла. А потом села…
