Борис Акунин - Весь мир театр
— Андрей Гордеевич, вы желали сказать речь! Самое время, все в сборе!
Как раз явился и сердцеед Газонов, лоснясь ежиком отросших волос. Сел, наглец, рядом с Элизой, которая ласково ему что-то сказала. Хотя где еще сидеть исполнителю главной мужской роли?
Эраста Петровича тоже усадили на почетное место, с противоположного торца, около режиссера.
Господин Шустров начал спич в обычной манере, то есть без преамбул и цветистостей.
— Дамы и господа, спектакль хороший, о нем будут писать и говорить. Я вновь убедился, что правильно рассчитал, поставив на Ноя Ноевича и всю вашу труппу. Особенно порадовала меня госпожа Альтаирская-Луантэн, которую ожидает великое будущее… Если мы найдем общий язык, — прибавил он после паузы, пристально глядя на Элизу. — Позвольте сделать вам, сударыня, небольшой символический подарок, смысл которого я объясню чуть позднее.
Он вынул из кармана бархатный футляр, а оттуда очень тонко сделанную розу красноватого золота.
— Какая прелесть! — воскликнула Элиза. — Что за мастер исполнил такую филигранную работу?
— Имя этого мастера — природа, — ответил ей предприниматель. — Вы держите в руках живой бутон, опыленный слоем золотой пыльцы — новейшая технология. Благодаря пленке из золота красота живого цветка стала вечной. Он не увянет никогда.
Все захлопали, но капиталист поднял руку.
— Пришло время разъяснить главную цель создания нашей «Театрально-кинематографической компании». Я решил вложить деньги в вашу труппу, потому что Ной Ноевич первым из театральных деятелей осознал, что истинно грандиозный успех невозможен без сенсационности. Но это лишь первый этап. Теперь, когда о «Ноевом ковчеге» пишут газеты обеих столиц, я предполагаю вывести вашу известность на более высокий уровень — сначала всероссийский, а затем и всемирный. Сделать это при помощи театральных гастролей невозможно, но есть иное средство: кинематограф.
— Вы хотите снимать наши спектакли на пленку? — спросил Штерн. — Но как же звук, слова?
— Нет, мы с моим компаньоном хотим создать кинематограф нового типа, который станет полноправным искусством. Сценариусы будут сочиняться литераторами с именем. Играть в фильмах мы пригласим не случайных людей, а первоклассных актеров. Мы не будем, как другие, довольствоваться картонными или холщовыми декорациями. Но самое главное — мы заставим миллионы людей полюбить лица наших «старов». Это американское слово значит «звезда». О, у этой концепции огромное будущее! Игра выдающегося театрального актера подобна живому цветку — она очаровывает, но чары заканчиваются, когда закрывается занавес. Я же хочу сделать ваше искусство нетленным при помощи золотой пленки. Что вы об этом думаете?
Все молчали, многие обернулись к Штерну. Тот поднялся. Было видно, что он не хочет расстраивать благодетеля.
— М-м-м… Почтеннейший Андрей Гордеевич, я понимаю ваше желание иметь большую прибыль, оно естественно для предпринимателя. Я и сам, видит Бог, никогда не упускаю случая подоить золотую телочку. — По комнате прокатился смешок, и Ной Ноевич комично склонил голову: мол, грешен, грешен. — Но разве вас не устраивают результаты наших московских гастролей? Думаю, таких сборов не знавал еще ни один театр, не в обиду друзьям из Художественного будь сказано. Сегодняшняя премьера дала более десяти тысяч! Разумеется, будет только справедливо, если прибыль мы станем делить с приютившей нас компанией во взаимовыгодной пропорции.
— Десять тысяч рублей? — повторил Шустров. — Это смешно. Удачную фильму посмотрит не менее миллиона человек, каждый заплатит в кассу в среднем полтинник. Минус затраты на производство и комиссия театровладельцев, плюс продажа за границу и торговля фотооткрытками — чистого барыша выйдет не меньше двухсот тысяч.
— Сколько? — ахнул Мефистов.
— А в год мы намерены производить таких картин не менее дюжины. Вот и считайте, — спокойно продолжил Андрей Гордеевич. — Притом учтите, господа, что «стар» будет получать у нас до трехсот рублей за день съемки, актер второго плана вроде господина Разумовского или госпожи Регининой — сто, третьего плана — пятьдесят. И это не считая всенародного обожания, которое обеспечит наша собственная пресса вкупе с гениальным даром Ноя Ноевича создавать сенсации.
Внезапно поднялась Элиза. Ее лицо пылало вдохновением, в высокой прическе мерцали жемчужные капельки.
— Где во главе угла оказываются деньги, настоящему искусству конец! Вы подарили мне эту розу, и она, конечно, прекрасна, но вы ошибаетесь, когда называете ее живой! Она умерла, как только вы подвергли ее золотому плену! Она превратилась в мумию цветка! То же и с вашим кинематографом. Театр — это жизнь! И, как всякая жизнь, он одномоментен, неповторим. Точно такого мгновения никогда больше не будет, оно неостановимо, и именно поэтому прекрасно. Вы, фаусты, мечтающие остановить прекрасное мгновение, не возьмете в толк, что зафиксировать красоту нельзя, она тут же умрет. Об этом и пьеса, которую мы сегодня сыграли! Поймите, Андрей Гордеевич, вечность и бессмертие — враги искусства, я боюсь их! Спектакль может быть хорошим или плохим, но он живой. А фильма — это муха в янтаре. Совсем как живая, только мертвая. Никогда, вы слышите, ни-ко-гда не стану я играть перед этим вашим ящиком с его стеклянным зраком!
Боже, до чего она была хороша в этот миг! Эраст Петрович прижал к левому боку ладонь — защемило сердце. Он отвел глаза, сказал себе: «Да, она прекрасна, она — волшебство и чудо, но она не твоя, она тебе чужая. Не поддавайся слабости, не теряй достоинства».
Надо сказать, что математически сухое выступление Шустрова мало кому понравилось. Предпринимателю если и похлопали, то из вежливости, а вот страстную речь Элизы встретили одобрительными криками и рукоплесканиями.
Гранд-дама Регинина громко спросила:
— Стало быть, сударь, вы расцениваете меня втрое дешевле, чем госпожу Альтаирскую?
— Не вас, — стал объяснять ей предприниматель, — а весомость вашего амплуа. Видите ли, я намерен активно использовать при съемке новый прием под названием «блоу-ап», то есть показ лица актера во весь экран. Для этой техники предпочтительны лица безупречно привлекательные и молодые…
— …А старые хрычи и хрычовки вроде нас с вами, Василисочка, кинематографическому бизнэсу не интересны, — подхватил резонер. — Нас выкинут, как изношенные башмаки. Однако на все воля Божья. Я старый калач, и от бабушки ушел, и от дедушки, а от кинематографа подавно укачусь. Правда, лисичка-сестричка? — обратился он к своей соседке Лисицкой.
Но та смотрела не на Разумовского, а на миллионера, улыбаясь ему приятнейшим образом.
— Скажите, милый Андрей Гордеевич, а намерены ли вы делать картины готического направления? Я читала в газете, что американская публика полюбила фильмы про вампирш, колдуний и ведьм.
Поразительная все-таки у господина Шустрова была особенность — учтивейшим тоном говорить людям ужасные вещи:
— Мы думаем об этом, мадам. Но исследования показывают, что даже отрицательная героиня, будь то колдунья либо вампирша, должна обладать привлекательной внешностью. Иначе публика не станет покупать билеты. Думаю, с вашим специфическим лицом крупного плана лучше избегать.
«Специфическое лицо» Ксантиппы Петровны немедленно рассталось с улыбкой и исказилось презлобной гримасой, которая шла ему гораздо больше.
Разговор о кинематографе вскоре заглох, хоть Шустров и пытался к нему вернуться. Когда все встали из-за стола и разбрелись кто куда, он подошел к Эрасту Петровичу и стал объяснять, что киносценарист — очень перспективная профессия, сулящая большую славу и огромные доходы. Капиталист предложил устроить встречу со своим партнером, мсье Симоном, который сумеет рассказать об этом лучше и вообще очень занимательный человек. Но Фандорин ни перспективной профессией, ни занимательным партнером не заинтересовался и поспешил отделаться от нудного собеседника.
Тогда Шустров взял в оборот Элизу. Отвел ее в сторону и начал что-то говорить с очень серьезным видом. Она слушала, вертя в руках золотую розу, и благосклонно улыбалась. Наглец позволил себе взять ее за локоть, а она не отстранилась. И уж совсем не понравилось Фандорину, что молодой человек вывел ее из комнаты. Эраст Петрович проходил мимо с сигарой и слышал, как Шустров сказал:
— Элиза, мне нужно поговорить с вами наедине по важному делу.
— Что ж, проводите меня до уборной, — ответила она, скользнув быстрым взглядом по фандоринскому лицу. — Я хочу снять грим.
И они вышли.
«С меня довольно, — сказал себе Эраст Петрович. — Мне нет до этой женщины дела, но наблюдать, как она флиртует с мужчинами, незачем. Это отдает захер-мазохизмом». Он прикинул, когда можно будет удалиться, чтобы это не выглядело афронтом, и решил, что минут через десять.
