Екатерина Бронникова - Завтрак
Маленькая, я часто спрашивала у мамы, почему я – это я? Почему у меня это тело, почему ты моя мама, а не другая тетя. Ни разу я не получила внятного ответа, лишь замешательство, временное молчание и в итоге непонятный смех. Сколько раз я спрашивала у нее, во сколько я родилась, она ни разу не ответила мне, ей даже не пришло в голову придумать, ну в четыре утра, хотя бы, что-то что угодно, а не дурацкое: «Не помню». А этот ужас, дикий и безотчетный страх от мысли, что мама умрет, я помню, что холодело все внутри и сжималось. Но даже это поганое чувство и то украли у меня, подменив мою мать, о которой стоило плакать, на какую-то пьяную и беззубую тетку.
Я прекрасно помню всю историю нашего знакомства. Ты помнишь? Началось все снова с кухни. Меня усадили на табурет, и папа опять принялся говорить о долге, об Иисусе и прощении, причем, как я поняла, теперь прощать должна была именно я, а не Иисус. «Я уверена, что скоро ты все поймешь», – сказала мама. У меня же такой уверенности не было. И вот, мы едем в машине, Олеся сидит рядом и молчит, смотрит в окно. Папа пытается шутить, но я знаю уже этот фальшивый, деланный голос, мама ногтем все ковыряет и ковыряет какую-то бусинку на сумочке. Мне кажется, что время остановилось, и мы просто летим в пустоту. Наконец мы приезжаем в какую-то деревню и останавливаемся у грязного дома с табличкой «№ 8», перекошенной так, что восьмерка превратилась в знак бесконечности. Надрывно и злобно заходится тощая собака, рычит в прогрызенную щель забора и скалит свою пасть. И тут Олеська радостно заявляет: «Это Найда, ее мать была волчицей, она очень злая», – и заходит во двор, и гладит эту собаку, и целует ее, и чешет ей брюхо, и запирает ее в конуру. В глубине двора, под навесом, я вижу крыльцо, на котором сидит что-то непонятное, с опухшей рожей, больше похожей на тарелку с тушеной капустой, чем на человеческое лицо, и это что-то пристально смотрит на меня черными глазами, кривит свой рот и выдает: «Явилась!». Я понимаю, что это женщина, вижу грязные пятна на вытянутой, некогда белой футболке, которая обтягивает ее обрюзгшие грудь и живот, на коленях она держит таз, в него счищает кожуру с немытой картошки. Она снова скрипит, глядя на нас: «Эй, Леська-лесенка, спой-ка песенку!». Я смотрю на Олеську и впервые чувствую к ней не ненависть, а жалость, ведь я понимаю, что это безобразное существо ее мать, с которой она жила, пока ее не забрали в детский дом. Отец принимается что-то мямлить, собака, сидевшая до этого тихо, начинает скулить и подвывать, так что совсем становится не слышно его голоса, он прокашливается, и говорит снова про какую-то тетю Иру, про Иисуса, и про девочку Ларису, которая все знает, ведь она уже взрослая и жаждет знакомства. Я постепенно понимаю, что эта девочка – я, а эта женщина и есть та мифическая тетя Ира. И тут она начинает хохотать, обнажив черный рот, больше похожий на пасть, хохочет так, что откидывается назад, таз соскальзывает с ее коленей, громко брякает, грязная картошка рассыпается и катится к нашим ногам. Все, кроме меня, начинают ее собирать, пачкая руки, это веселит тетку еще больше, она откидывается еще сильнее, почти лежит, смеется с подвываниями и сучит ногами. Задирается ее футболка, и я вижу, что она все это время сидела без трусов. И я понимаю, что это и есть та женщина, которая точно знает, в четыре утра я родилась или в четыре вечера, потому что эта женщина и есть моя мать. Она хохотала все громче и громче, собака выла и скреблась в конуре, женщина, которая воспитывала меня бросилась прочь, и мужчина, столько лет корпевший над ее бесплодным лоном, побежал за ней. Мы с Олеськой стояли рядом и не могли оторвать глаз от того места, которое вырыгнуло нас когда-то. Сначала меня, а потом ее. Она взяла меня за руку, сказала: «Пойдем отсюда», и мы вышли из ограды. Мы шли по пыльной дороге, держась за руки, и тогда я поняла, что никакая она не крыса, что теперь это самый близкий и родной мне человек. Мы шли и шли, вдоль дороги и разговаривали. Закончилась деревня, начался лес, трасса, мимо проносились машины, а мы все шли, шли, шли и держались за руки. Она рассказала, что нашу мать зовут Титешина Ирина Михайловна и когда-то в молодости она была очень красивой и умной. Она писала школьные сочинения лучше всех, и один раз ездила на конкурс чтецов и заняла там четвертое место. Школу она закончила с серебряной медалью и даже поступила в педагогический институт. Но учиться не стала, а вернулась в деревню, потому что у нее был старший брат, дядя Игорь, который был идиотом, не мог сидеть и есть сам, ходить в туалет. А их мать, мою бабушку, парализовало, и нужно было ухаживать за ними обоими. Но бабка быстро умерла, а вот дядя Игорь бы здоров как бык. И она таскала его на себе, кормила с ложки, вытирала слюни и сопли, мыла его. Каждый день перед сном она молилась о том, чтобы он умер, и ложилась спать. Ей снились сны, в которых она собирала чемодан, садилась в автобус и уезжала, и ехала мимо всех деревень, всех городов, но только автобус все время проезжал мимо их, и водитель никак не соглашался притормозить и открыть дверь, чтобы мама вышла. И дорога снова приводила ее обратно, и водитель автобуса выталкивал ее на деревенской остановке, она снова залезала обратно, плакала и умоляла водителя ее увезти, но он отвечал ей «му-му-му». Это значит, что наступило утро и проснулся дядя Игорь, мычит за тонкой стенкой и чего-то хочет. Наверно, умереть. Потом она стала работать в киоске у какого-то армяшки, влюбилась в него и надеялась, что он увезет ее отсюда, но он предпочел тихо смыться, не оставив ей ничего, кроме двух девочек в ее животе. От меня она отказалась в роддоме, а Олеську забрала, потому что та была не такая черномазая, как я. Через какое-то время мать начала пить, била Леську и дядю Игоря, забывала их кормить, таскаясь с мужиками. После того как наведывались из органов опеки, она исправлялась, приводила все в порядок, работала, покупала Леське игрушки и книжки. Потом снова срывалась и начинала пить. В конце концов, Олеську забрали в детский дом, а дядю Игоря в дом инвалидов, где он умер через полгода. Мать иногда приходила в себя, навещала Олеську и обещала ее забрать обратно, но не забирала, появлялась все реже и реже и пропала совсем. Олеся прожила в детском доме четыре года, пока кто-то из сотрудников ни обнаружил, что у нее была когда-то сестра, то есть я, которую удочерили в возрасте трех месяцев. Они нашли моих родителей и предложили забрать еще и ее.
Родители подобрали нас на трассе, грязных и зареванных. В полном молчании мы ехали домой. Обо всей этой истории больше никто не вспоминал, но каждый помнил ее. Я честно пыталась все забыть, но с каждым днем все больше и больше новых и четких деталей всплывали в моей памяти: заросли крапивы под окнами, покосившийся забор, клочья собачей шерсти, запах мочи и гнили кругом, грязные ногти и ноги моей матери и то, что между ними. Я пыталась представить своего родного отца, но у меня ничего не выходило, я смотрела на себя в зеркало, и мне начинало казаться, что лицо мое превращается в капустный кочан. Папа разговаривал исключительно фальшиво, а мама все больше молчала и начала тайком курить по ночам. У меня росла грудь, мне купили лифчик. Зато Олеся словно расцвела. У нее не было прыщей, не было неуклюжести, угрюмости, как у меня. Она улыбалась, лучилась и сияла, старалась изо всех сил, чтобы подтянуться в учебе, и попросилась ходить вместе со мной на вокал. Спала на моей кровати, делала уроки за моим столом. В этом столе было несколько выдвижных ящиков, а самый верхний был с замком. И этот ящик тоже стал ее. Что она туда прятала, я не знала, но однажды я вскрыла этот замок довольно просто – кончиком ножа. Я нашла там черно-белую фотографию и кроличью лапку. Я догадалась, что на фотографии была наша родная мать, очень красивая, с букетом ромашек. Я поняла, что дальше так продолжаться не может, что я должна это все прекратить. Все должно быть на своих местах. Я поклялась уничтожить все, что может напомнить мне тот ужасный день. Я порвала фотографию и вместе с кроличьей лапкой сожгла на балконе и выкинула в мусоропровод. В тот же вечер я согласилась участвовать с Олесей в конкурсе, и убедила ее в том, что мы победим.
С тех пор я делала все, чтобы после меня ничего не осталось. А значит, и после капустной рожи. Может быть, мои пожертвованные деньги и спасли несколько деревьев, но они все равно сгорят. Потому, что все сгорит. Как кроличья лапка, которая, кстати, ужасно воняла, когда горела. А когда горела порванная фотография, на меня уставился мамашин глаз, потом он исказился, словно нахально подмигнул, надулся пузырем и лопнул. Мамаша, кстати, тоже потом сгорела, вместе с этим домом, под номером бесконечность. От меня это тщательно скрывали и вообще стали оберегать меня от любых намеков на нашу с ней встречу.
