Александр Островский. - Красавец мужчина

Лупачев. Все, что я знаю, Аполлинария Антоновна, я знаю про себя, а резонерством не занимаюсь.

Аполлинария. Нет, позвольте; скажите, пожалуйста, за кого должна девушка выходить замуж?

Лупачев. Я не знаю, за кого она должна выходить, я знаю только, как это обыкновенно делается. Девушка, если она свободна, выходит замуж за того, кто ей нравится.

Аполлинария (Олешунину). Ну, вот, слышите! (Лупачеву.) А он говорит, что девушка не должна обращать внимания на наружность мужчины, а на какие-то душевные качества.

Лупачев. Отчего ж ему и не говорить так, Аполлинария Антоновна? Всякий судит по-своему. Так говорят кавалеры, которые не имеют счастия нравиться женщинам.

Аполлинария. Ах, вот прекрасно! Слово в слово, как я говорила.

Олешунин. Нашли себе поддержку и обрадовались. Не очень ли смело с вашей стороны, Никандр Семеныч, сказать, что я не нравлюсь женщинам?

Лупачев. Да я не про вас, я говорил вообще. Вы, может быть, и нравитесь, чего на свете не бывает.

Аполлинария. Можете и вы понравиться, коли женщина никого лучше не видала. Ну, а увидит Аполлона Евгеньича, так извините.

Зоя. Зачем вы трогаете моего мужа, оставьте нас в покое. Наше безмятежное счастье никому не мешает. Я не горжусь своим мужем, хотя и имела бы право. Я знаю, что не стою его и счастьем своим обязана не себе, не своим достоинствам, которых у меня мало, а только случаю. Я благодарю судьбу и блаженствую скромно.

Олешунин. Не понимаю, решительно не понимаю, за что вы себя унижаете и что такое особенное находите в своем муже.

Аполлинария. Ах, боже мой! Ну вот, подите говорите с человеком! Да что вы, или у вас глаз нет, или уж о себе очень много мечтаете!

Пьер. Не спорьте, Федор Петрович! Окоемов лучше вас.

Олешунин. Да в каком смысле, желаю я знать? . Пьер. Просто лучше, да и все тут. Не спорьте, не спорьте, нехорошо.

Олешунин. Ах, отстаньте, пожалуйста! Ну, положим, что лучше; только от этих красавцев женщины часто страдают.

Аполлинария. Так уж было бы от кого. От такого мужа и страдать есть счастье; а с немилым вся жизнь есть непрерывное страдание. Зато когда видишь, как все женщины завидуют тебе, как зеленеют от злости – вот и торжествуешь, вот все страдания и все горе забыто.

Олешунин. Зависть, ревность, злоба, торжество! Все это так мелко, так ничтожно!

Аполлинария (горячо). Да в этом вся жизнь женщины. Подите вы! Что ж ей, астрономией, что ли, заниматься!

Пьер. Браво, Аполлинария Антоновна,

Лупачев. Браво!

Аполлинария. Да в самом деле, господа, что же это такое! Нет, это ужасно! Винят мою Зою за то, что она нашла себе красивого мужа.

Зоя. Тетя, довольно об этом.

Аполлинария. Погоди, Зоя. Да надо радоваться этому; по крайней мере все, кто ее любит, радуются; а я просто торжествую. Когда она была еще маленькой девочкой, я ей постоянно твердила: «Зоя, ты богата, смотри не погуби свою жизнь, как погубила твоя несчастная тетя». Ах, что это был за ребенок! Это был воск! из нее можно было сделать все, что угодно. И я сделала из нее идеал женщины, и образовала, н воспитала ее именно в тех понятиях, которые нужны Для женского счастия.

Олешунин. Любопытно, что это за понятия.

Аполлинария. Да уж, конечно, не ваша философия. Теперь на нее мода прошла. Теперь нужен простой, натуральный ум. Я надеюсь, господа, что я не глупа.

Лупачев. Кто же смеет в этом сомневаться.

Пьер. Кто смеет, Аполлинария Антоновна!

Аполлинария. Я ей говорила: «Не спеши выходить замуж, пусть тебя окружает толпа молодых людей; ты богата, женихи слетятся со всех сторон, жди, жди! Может, явится такси красивый мужчина, что заахают все дамы и девицы, вот тогда на зависть всем и бери его. Бери во что бы то ни стало, не жалей ничего, пожертвуй половиной состояния, и тогда ты узнаешь, в чем заключается истинное счастье женщины!» И моя Зоя торжествует. Да, я могу гордиться: я устроила ее судьбу. И если я сама не видала радостей в своей жизни, так живу ее счастием и ее радостями.

Лупачев. Да на что вы-то можете жаловаться? Сколько мне известно, вы никакого горя в жизни не испытали.

Аполлинария. Вы не знаете моего горя и не можете его знать, его надо чувствовать; а чувствовать его может только женщина.

Лупачев. Значит, это горе особое, женское?

Пьер. Женского рода?

Олешунин. Мужчина может всякое горе понять, если только оно человеческое.

Пьер. Погодите, не мешайте.

Аполлинария. Понять – пожалуй, но чувствовать вы не можете так, как женщина. Я вышла замуж очень рано, я не могла еще разбирать людей и своей воли не имела. Мои родители считали моего жениха очень хорошим человеком, оттого и отдали меня за него.

Лупачев. Да он и действительно был хороший человек.

Аполлинария. Я не спорю. Я могла уважать его, но все-таки была к нему равнодушна. Я была молода, еще мало видела людей и не умела еще различать мужчин по наружности, по внешним приемам; для меня почти все были равны, потому я и не протестовала. Но ведь это должно было прийти, и пришло; я вступила в совершенный возраст, и понятие о мужской красоте развилось во мне; но, господа, я уж была не свободна… выбора у меня уж не было. Должна я была страдать или нет? Heт, это драма, господа!

Лупачев. Да, действительно, положение затруднительное.

Аполлинария. Ведь все-таки глаза-то у меня были ведь я жила не за монастырской стеной; я видела красивых мужчин и видела их очень довольно; господа, ведь я человек, я женщина, не могла же я не сокрушаться при мысли, что будь я свободна, так этот красавец мог быть моим, и этот, и этот.

Лупачев. Как «и этот, и этот»? да неужто…

Аполлинария. Ах, какие вы глупости говорите! Я хотела сказать «или этот, или этот…»

Лупачев. То-то, а уж я было подумал.

Аполлинария. С вами невозможно говорить.

Лупачев (взглянув на часы). Да мне и некогда. Пора на железную дорогу, сейчас придет поезд.

Зоя. Вы уезжаете?

Лупачев. Нет, я встречаю.

Зоя. Кого-нибудь из наших общих знакомых?

Лупачев (смеясь). Да нашего общего знакомого – мужа вашего.

Зоя. Ах, что вы, как же это?

Лупачев. Я сегодня получил телеграмму.

Зоя. Почему же он меня не известил?

Лупачев. Не знаю. Вероятно, хотел сделать вам сюрприз.

Зоя. Ах, так и я с вами. Поедемте, поедемте.

Лупачев. Не очень ажитируйтесь. Еще поспеем; это очень близко.

Зоя. Нет, поедемте! Прощайте, господа.

Аполлинария. Зоя, как я рада за тебя. А я к вам уж завтра утром.

Лупачев, Зоя и Аполлинария уходят.

Пьер и Олешунин.

Пьер. Охота вам ухаживать за женщиной, которая влюблена в своего мужа, как кошка.

Олешунин. Влюблена? Вы думаете? Позвольте вам сказать, что вы ошибаетесь.

Пьер. Да вы видели, как она бросилась встречать мужа!

Олешунин. Она слепая женщина, она не видит, что он ее разлюбил давно; он уж забыл об ее суще. ствовании и даже не известил ее о своем приезде. А эта ее радость не больше, как экзальтация, которая скоро пройдет.

Пьер. Однако вот не проходит; а она уж давно замужем.

Олешунин. Советы сумасшедшей тетки парализуют мое влияние. Но я ей скоро глаза открою; она увидит ясно, что за человек ее супруг благоверный.

Пьер. И тогда?

Олешунин. Тогда она будет ценить человека по его внутренним достоинствам, а не по внешним.

Пьер. Ничего этого не будет, а если и будет, так вам нет никакой выгоды; потому что не одни же вы имеете эти внутренние достоинства, есть люди, которые имеют их больше вашего.

Олешунин. Но я первый научил ее правильно оценивать людей; я уж и теперь пользуюсь некоторым расположением ее, а тогда она, конечно, предпочтет меня всем.

Пьер. Ничего этого нет и ничего не будет.

Олешунин. Хотите пари?

Пьер. Нет, не хочу. Да мы с вами далеко зашли, вернемтесь назад. Вы говорите, что откроете ей глаза насчет мужа?-так знайте, что ни одному слову вашему она не поверит.

Олешунин. Посмотрим.

Пьер. И все передаст мужу. А он, я вам скажу, такой человек, такой человек, что…

Олешунин. Такой же он человек, как и все люди.

Пьер. Ну, нет… Он такой человек, такой человек…