Марина Дяченко - Магия театра (сборник)
Игорь обиделся и включил «Русское радио». Калибан поморщился:
— Можно сделать тише?
Игорь обиделся окончательно.
Калибан смотрел прямо перед собой. За оставшиеся сорок минут дороги он должен был воспитать в себе великую любовь. Причем к мужчине. Причем к шоумену, бывшему стриптизеру. Эти ее последние слова: «Я его люблю…» Но и они не в помощь: Ирочка Грошева просто не умеет так любить, как любила героиня Вивьен Ли.
А он, Калибан, умеет.
Научится.
* * *Машина остановилась перед входом в аэропорт. Игорь, притихший и весь какой-то благостный, открыл перед Калибаном дверцу.
— Прошу прощения, — сказал, глядя снизу вверх. — Я же говорил, что успеем!
— Спасибо, — Калибан чуть наклонил голову. — Очень приятно было познакомиться.
И пошел к входным дверям — как королева на эшафот; люди оборачивались ему вслед, но не потому, что узнавали тусовщицу Грошеву: мимо них шла прекрасная женщина и с достоинством несла свою трагедию.
Калибану мерещились ограждения моста Ватерлоо.
Он нашел женский туалет, встал перед зеркалом и подправил, как мог, помаду и пудру. Выйдя, посмотрел на табло: регистрация на рейс коварного Максимова должна была начаться с минуты на минуту у стоек двадцать один — двадцать пять.
На секунду Калибану стало плохо: он представил, как упускает фигуранта. Как тот, зарегистрировавшись и пройдя таможню, идет себе в «Дыоти фри», а прекрасная женщина мечется, тщетно пытаясь высмотреть его среди толпы…
— Ира?!
Он обернулся.
Плотный лысоватый мужичок лет сорока с небольшим глядел на него, как тролль на оловянного солдатика. Мужичок хорошо знал Ирину Грошеву и не рассчитывал встретить ее здесь — но хуже всего было то, что и Калибан не имел ни малейшего понятия, кто таков этот чертик из табакерки.
— Ира, ты что, с дуба рухнула? Что ты тут делаешь?
Калибан молчал. В молчании была его сила. Молчание могло удержать от краха — хоть на время.
— Ты что, хочешь сделать ручкой? — в голосе мужичка была теперь издевка. — Помахать самолету «до свиданья»?
— Я должна поговорить с Ильей, — сказал Калибан, и льдом, вложенным в эти слова, можно было обеспечить зимнюю Олимпиаду где-нибудь в Африке. — И я поговорю с ним.
Он помолчал еще — и добавил, повинуясь интуиции:
— А тебя, лысый гондон, это не касается.
Мужичок обмер с открытым ртом. Калибан повернулся и, уходя, успел подумать: только бы это не был ее отец. Только не отец, все остальное сойдет…
В эту минуту он увидел Максимова. Бывший стриптизер, ныне шоумен, двухметровый брюнет со жгучими глазами, направлялся к стойке регистрации.
Калибан испугался.
Не того, что фигурант уйдет — теперь он был как на ладони, а процедуру регистрации в крайнем случае можно прервать. Калибан испугался провала; однажды он вот так же вышел на замену, и не где-нибудь, а в «Кабале святош», вышел «по нахалке», без единой репетиции: он-то полагал, что назубок знает спектакль… Все пошло наперекосяк. Он занервничал, поспешил, провалил важнейшую сцену. Лажа лепилась на лажу, в конце концов взбунтовался текст и вылетел из головы, и наступил долгий миг позора — каждый, кто хоть раз побывал по ту сторону рампы, видел этот миг в кошмарном сне…
Теперь, перед лицом Максимова, миг позора готов был повториться.
Калибан шагнул вперед. Нога подломилась; он грохнулся на пол и разбил колено — круглое, нежное колено Ирины Грошевой.
Боль была его собственная.
Люди вокруг заохали; кто-то подал руку. Ничего вокруг не видя, Калибан оперся о чужой локоть и поднялся. Мельком глянул на ногу — колготки не просто порвались, но пустили стрелки вверх и вниз, как молодой лучок.
— Спасибо, — сказал Калибан с царственной скорбью в голосе. Покачнулся, едва удержал равновесие — и поймал взгляд Максимова.
Бывший стриптизер стоял у стойки регистрации, но смотрел не на девушку, оформляющую ему посадочный талон. Он тоже не ждал, что Грошева забудет гордость и явится в аэропорт, но быстро справился с удивлением. Иначе и быть не могло, читалось в его печальном взоре. Как мне надоели эти женщины — куда не плюнешь, попадешь в поклонницу…
Нога болела. Каблук, кажется, надломился.
Калибан шагнул вперед.
К Максимову подскочил уже знакомый лысоватый мужичок. Быстро заговорил что-то, показывая на Калибана…
— Илья, — голос Грошевой звучал глубоко и хрипловато. Тембр его наводил мысли о великом французском кино, пении аккордеона, Елисейских Полях и Эйфелевой башне. — Мне нужно сказать тебе несколько слов.
Взгляд Максимова изменился. Он посмотрел на лысого, потом снова на Калибана.
— Ирка, — сказал он растерянно. — А… что с тобой такое? Ты какая-то…
Он опустил взгляд на кровоточащее разбитое колено.
— Два слова, — сказал Калибан. Синие глаза Грошевой затуманились, как будто на них упала тень кружевной вуали.
— Ну, зарегистрироваться ты мне позволишь? — осведомился Максимов.
— Не успеешь? — горько улыбнулся Калибан. — У тебя еще почти три часа.
— Давайте билеты и паспорт, — девушка за стойкой нетерпеливо хлопнула ладошкой.
Максимов не смотрел на нее. Лысоватый еще что-то шептал, но Максимов отодвинул его, как портьеру.
— Ну давай, — сказал с напряженной улыбкой. — Только я на твоем месте нашел бы здесь медпункт и…
— Хорошо, — Калибан опустил длинные Грошевские ресницы. — Мы поговорим, и я найду медпункт. А ты пойдешь регистрироваться. Когда защищаешь Иерусалим, всегда терпишь поражение…
Максимов моргнул:
— Что?
— Дай мне руку, — тихо попросил Калибан.
Максимов предложил ему локоть, твердый, будто пластмассовый. Калибан оперся на него — чуть-чуть.
На них смотрели. Пассажиры и торговцы, провожающие, уборщики, какой-то пилот в фуражке и с «дипломатом» — все глазели на пару красивых людей со сложной судьбой, идущих вместе, может быть, в последний раз.
У Калибана заболел живот. Он шел, стараясь приноровиться к ритму чужих широких шагов, стараясь даже боль обратить себе на пользу. В глазах у великих актрис всегда есть место боли — пусть на самом дне, пусть малая толика, даже сквозь улыбку — капелька горечи…
— Так что ты хотела мне сказать?
Они стояли у высокого окна, за которым суетились погрузчики, подъезжали и уезжали автобусы, трепыхались флажки на ветру. Вокруг оставалось пустое пространство — шагов десять, и на краю этой зоны отчуждения изнывал от любопытства лысоватый мужичок-злопыхатель.
Калибан понял, что не знает ответа.
Позор, провал. Грошева придет в себя — в чужих колготках, с разбитым коленом… потом окажется, что она была в аэропорту, униженно просила Максимова не бросать ее, а Максимов, неумело пряча удовлетворение, указал ей на дверь. Звезда тусовки еще как-то выкрутится… а Калибану придется искать место торговца на лотке. А Тортила…
— Так что ты хотела мне сказать, детка?
Калибан проглотил слюну с привкусом металла. Поднял влажные голубые глаза. Поймал взгляд Максимова; слава Богу, во взгляде, кроме усталости, было еще и любопытство. Максимов чуял, что его бывшая женщина переменилась, повернулась вдруг неожиданной гранью, он был почти удивлен — а значит, положение Калибана вовсе не было безнадежным.
— Я хотела попрощаться, — сказал он низким, чувственным, богатым на модуляции голосом Грошевой. — Ты улетаешь. Я хочу, чтобы ты знал: я никогда тебя не забуду. Я люблю тебя.
Под сводами аэропорта стоял приглушенный гул множества голосов, шагов, катящихся тележек, работающих механизмов. Максимов смотрел на Грошеву, между бровями у него намечалась складка: он пытался принять «мэссадж», запущенный в него Калибаном. Слова не имели значения: Калибан играл сейчас каждой мышцей, каждой капелькой влаги на глазах, играл запахом, образующимся помимо его воли, играл каждой ресницей, каждым волоском бровей…
Он был не Ирина Грошева. Он был Вивьен Ли; перед силой глубокого чувства не устоит даже глиняная стенка…
А вот бывший стриптизер — вполне устоит. Максимов молчал; казалось, сейчас он пожмет плечами, развернется — и зашагает к стойке регистрации.
Калибан задержал дыхание. Закусил нижнюю губу. Будто опомнившись, выпустил. И влажная, полная, почти лишенная помады губа вернулась на свое место — с едва заметным красным рубчиком.
— Ну Ирка, — пробормотал Максимов, и Калибан с колоссальным облегчением услышал в его голосе замешательство. — Мы же обо всем с тобой договорились… Ты же сама дала мне понять…
— Какая разница, что мы говорили, — сказал Калибан, и голос его прервался от волнения. — Разве слова хоть что-нибудь значат?
Мир дрогнул, будто сбрасывая слезу с ресниц. Мир сделался черно-белым, но это была не бедность изображения — благородная монохромность великого кино, где каждый взгляд значит больше, чем тысяча тысяч эффектов. Калибан говорил, иногда умолкая, удерживая дрожь в голосе, преодолевая боль, отводя взгляд — и снова глядя в глаза Ильи, единственного в мире, трагически потерянного жениха.
