Александр Островский - Том 7. Пьесы 1873-1876

Входит Наташа.

Евгения, Наташа.

Наташа (снимая шляпку). Ну, что тебе нужно так скоро? (Весело.) Я уж отдала шить, самим некогда.

Евгения. Ах, Наташа, у нас что-то неладно.

Наташа. Что еще?

Евгения. Дяденька точно с ума сошел, он побежал к Егору Николаичу деньги отнимать. Его хозяин расстроил.

Наташа. Быть не может. Что-нибудь не так. Дядя не имеет права, да и не посмеет распоряжаться моей судьбой. Позови сюда Ивана Федулыча!

Евгения. Я боюсь.

Наташа. Чего?

Евгения. Он скажет тебе что-нибудь неприятное.

Наташа. Ну, ну, не бойся, я не маленькая. Позови!

Евгения (у двери). Иван Федулыч, подите сюда! (Уходит в спальню.)

Входит Чепурин.

Наташа, Чепурин.

Наташа. Что у вас тут случилось? Что дядя выдумал? Мало горя, что ль, у меня было, так он прибавить хочет? Куда дядя пошел? Ну, говорите! Что ж вы молчите?

Чепурин. По вашему собственно делу-с.

Наташа. Я его не просила. Прежде, прежде, Иван Федулыч, надо было учить меня разбирать, понимать людей, — остерегать меня от дурных; да только раньше, раньше, а теперь я выбрала, полюбила человека и не променяю его ни на кого.

Чепурин. Да помилуйте, разбой-с!

Наташа. Иван Федулыч, постойте! Выражайтесь осторожнее, имейте побольше деликатности: не говорите при мне дурно о человеке, которого я люблю. Иначе я вас слушать не стану.

Чепурин. Что ж мне хвалить прикажете его!

Наташа. Ни хвалить, ни бранить, а говорить с уважением.

Чепурин. Извольте!

Наташа. Ну, говорите. Дядя узнал про него что-нибудь? Ну, он мот, должен много, игрок, что ли? (С сердцем.) Да ну, говорите скорей!

Чепурин. Всего довольно-с.

Наташа. Ну, так поймите, что дело кончено; хорош ли он, дурен ли — разлучить нас нельзя. Хорошо буду жить — слава богу; дурно — жаловаться не стану, сама выбрала. Мне с ним жить — моя и забота. И горе мое и радости мои, все мое, все вот здесь, у сердца будет; ни с горем, ни с радостью я к людям не пойду. Слышите! никому дела нет, мне с ним жить!

Чепурин. Да не вам-с!

Наташа. Ну, довольно, Иван Федулыч! вы думаете, что если вы будете бранить, чернить человека, так я его разлюблю и полюблю вас. Ха, ха, ха! Это дурная политика. Он дурной человек, все бранят его; ну, браните его и вы, браните! а я еще больше буду любить его. Надо ж, чтоб и его кто-нибудь любил. Вы вот и хороший человек; вы стоите любви, вы хотите моей любви, да не умели ее заслужить, и я вас… презираю.

Чепурин. Стóю ль я вашей любви, нет ли-с, только мне ее не надо-с. И все ж я человек с душой-с, и чужие слезы мне не на радость.

Наташа. Вы их не увидите.

Чепурин. Минуты не пройдет, как увижу, да еще какие слезы-то увижу. Вот вам бог-с!

Наташа (с испугом). Вот как! (После некоторой борьбы, с притворным спокойствием.) Ну, что там еще?

Чепурин. Лучше б кто другой, а не я говорил вам; кажется бы, бог знает что дал…

Наташа. Пожалуйста, поскорей!

Чепурин. Что я за каторжный такой, что не мог вам никогда сказать ничего приятного и теперь должен убивать вас, все одно что ножом резать.

Наташа. Говорите, Иван Федулыч!

Чепурин. Теперича Копров какую штуку гнет! он все одно как бешеный мечется…

Наташа. Ну!

Чепурин. Чтоб только денег нахватать больше. А деньги бросает зря. Один кабинет, сказывают, без малого десять тысяч ему стоит. В спальне зеркало поставил, сажень с лишком, в серебряной рамке, все кружевами увешано.

Наташа. Только?

Чепурин. Как только-с? Арап теперича на крыльце торчит, белками ворочает, точно у него глаза-то выскочить хотят. К чему пристало?

Наташа. Вам завидно?

Чепурин. Завидуют-то чему основательному, а тут нечему завидовать: ветер так ветром и останется. Утром выедет в эгоистке — жеребец серый, кучер — страсть посмотреть; потом пару вороных в какую-то корзинку заложат, сам править сядет и арапа с собой посадит. А вечером в коляске, либо в карете развалится, а лошади опять другие. Да ведь какое баловство задумал! Подле кабинета контору отделал дубовую резную, книги велел желтые замшевые разложить; на стенах какие-то счеты в рамках, точно в банке в каком.

Наташа. Пожалейте меня! Я жду от вас дела, а вы мне какие-то глупости рассказываете.

Чепурин. Да помилуйте! Балансы подводят, миллионы на счетах выводят, а дела на грош нет. Помилуйте скажите, дутых документов целый ворох навалили да на конторке на шпильках натыкали; а и людей-то таких нет, на кого они писаны. Иностранец какой-то с немецкой конторы сбежал, так все книги ему наобум писал на аглицком языке, чтоб больше туману было, а все это фальшь, все напоказ.

Наташа. Кому напоказ?

Чепурин. А купцу этому из Таганки. Его нынче Копров к себе на обед зазвал, напоит его шампанским и будет ему все это показывать. Выгорит дело, Копров с долгами разочтется; а не выгорит — ну, вешай петлю да полезай в нее, больше некуда деться.

Наташа. Я не понимаю вас. На что ему купец? Чего ждет он от купца?

Чепурин. А вот, видите ли, тут политика какая! Он уж к этому купцу давно ездит, потому у этого купца есть племянница, сиротка, вида сурового, брови пальца в три ширины, ужасно даже, если нечаянно вдруг увидишь, и совсем круглая, как тунба.

Наташа. Ну, ну!

Чепурин. Тут расчет видимый с его стороны: кабы дочь, так зря бы не отдали, разузнали, что за человек; а то племянница, видеть ее все ужасаются, значит, только бы с рук сбыть да капитал сдать. А у этой сиротки, у бедной, окромя имениев, чистыми деньгами триста тысяч оставлено на избранника, кто изберется взять за себя такую красоту. Нынче ж и по рукам ударят, коли удастся старика опоить да обмануть.

Наташа (слабым голосом и опуская голову). Да?.. Так?.. Правда это?

Чепурин (ударяя себя в грудь и поднимая руку к небу). Вот-с! Перед истинным!

Наташа. Подите! Оставьте меня!

Чепурин уходит.

Наташа (одна).

Наташа (вынимает портрет Копрова). На что он мне теперь? (Задумывается.) Пожалуй, можно носить его, всю жизнь носить да смотреть на него; да уж очень обидно будет. (Ставит портрет на стол.) Прощай, Егор Николаич! Прощай, голубчик! Не мой ты, а жаль мне тебя; вдруг тебе не удастся, что с тобой будет? Да нет… удастся… отчего же! А надо будет посмотреть свадьбу-то. В церковь не нужно ходить — нехорошо, можно у церкви подождать их… что в церковь!.. Там известно что… Певчие поют… Сводят их, он ей подаст руку в белой перчатке… вот венцы на головах… вот все кончено. Все целуются, все родные стали, чужих нет… Чужая только я… только здесь я одна… Экипажи… экипажи задвигались, блонды всё, блонды… разъезд. Уедут, уедут! Не бежать ли мне, не броситься ль под колеса кареты? (Взглянув на портрет.) Прощай, Егор Николаич, прощай! Живи с молодой женой! Совет вам да любовь!.. Жива я или нет, тебе все равно. Чай, как не жива-то буду, тебе легче будет, (глядя на портрет) буйная ты головушка, хороший ты мой, не встретимся тогда с тобой, не кольнет тебя в сердце-то. Аль ничего тебе? Встретишь меня, так не поклонишься, к жене отворотишься, будто поговорить с ней нужно? «Что, мол, милая, не проехать ли нам куда подальше?» да кучеру мигнешь, чтоб умчали тебя кони вороные от моих глаз… Ой, смерть моя! (Разрывает портрет.) Не разлучишь вас… да и не родилась я на свет разлучницей… Легче самой умереть… Носить горе, носить горе, пока износится! Как темно, как скучно в этой лачужке. Куда деться? Куда мне деться с тоской! (Уходит в спальню.)

Входит Корпелов.

Корпелов (один).

Корпелов. Я ворочу, я ворочу эти деньги… Вот побегу завтра на толкучку да продам пальтишко, вот и положу Наташе в комод на убылое место рублика полтора. Я по гривенничку наношу, по утрам у церквей буду с нищими становиться. Разве я не похож на нищего? Мне подадут… Чем я не нищий?

Дрожанье рук, поблеклые ланитыИ тусклых глаз распухшие орбиты…

Входит Маланья.

Корпелов, Маланья.

Маланья. Асаф Наумыч, нужны тебе бумаги-то, что ли, так говори!