Александр Сухово-Кобылин - Свадьба Кречинского. Пьесы

Лидочка. Точно сетью!.. Ах, Сидорыч, как у меня сердце-то ноет.

Иван Сидоров. Как ему и не ныть, матушка. Было на землю нашу три нашествия: набегали татары, находил француз, а теперь чиновники облегли; а земля наша что? и смотреть жалостно: проболела до костей, прогнила насквозь, продана в судах, пропита в кабаках, и лежит она на большой степи неумытая, рогожей укрытая, с перепою слабая.

Лидочка. Правда твоя. Я так иногда думаю: всего бы лучше мне умереть; все бы и кончилось – и силки бы эти развязались.

Иван Сидоров. Что вы это, матушка бога гневите. Посылает бог напасть, посылает силу, посылает и терпение.

Лидочка. Нет, Сидорыч, я уж слышу: ослабли мои силы, истощилось терпение, истомилась я! – только об том и молю я бога, чтоб прибрал бы он к себе мою грешную душу… Смотри – если я умру, похороните вы меня тихонько, без шума, никого не зовите, ну – поплачьте промеж себя… чего мне больше… (Плачет.)

Муромский (из кабинета). Иван Сидоров, а Иван Сидоров!

Иван Сидоров (торопливо). Извините, сударыня. Сейчас, сейчас! (Бежит в кабинет .)

Лидочка (одна). Я бы только хотела одного: чтобы и он приехал, – чтобы и он заплакал. – Ведь он любил меня… по-своему… нет! не любил он меня. Почему бы ему не прийти да не сказать, что вот ему деньги нужны! Боже мой – деньги! Когда я ему всю себя отдавала… и так рада была, что отдавала… (Плачет и кашляет .) Вот надеюсь, что у меня чахотка – а все пустое, никакой чахотки нет; а как бы хорошо мне умереть… благословить бы всех… Ведь вот что в смерти хорошо, что кто-нибудь – и ребенок и нищий, а всякого благословить может, потому отходит… я бы и его благословила… я бы сказала ему: вот моими страданиями, чахоткой… этой кровью, которая четыре года идет из раненой груди, я искупила все, что сделано, – и потому что искупила – благословляю вас… Я протянула бы ему руку. Он бросился бы на нее, и целый поток слез прошиб бы его и оросил бы его душу, как сухую степь, какую заливает теплый ливень!.. А моя рука уж холодная… Какие-то сумерки тихо обступили меня, и уже смутно слышу я: «ныне отпущаеши, владыко, рабу твою с миром» – я бы сказала ему еще раз… Ты… Мишель… прости… вот видишь там… (горько плачет) в такой дали, какую я себе и представить не могу, об тебе… об твоем сердце… буду я… мо… молиться. (Плачет.)

Муромский во фраке и орденах выходит

из кабинета, за ним Иван Сидоров, держа в руках записку, свернутую в трубку и перевязанную ленточкой, шляпу и перчатки; наконец Атуева

и Тарелкин, занятые разговором.

Муромский. Лида, а Лида, – где же ты?

Лидочка (оправляясь). Я здесь, папенька.

Муромский. Прощай, дружок. Да ты это что? а? – Ты плакала?..

Лидочка. Кто, я? – Нет, папенька. А вы это что в параде?

Муромский. О-о-ох, мой друг, – вот ехать надо.

Лидочка. Ехать – куда?

Муромский. Да вот, решили к князю ехать; просить, подать вот записку.

Лидочка. Так постойте. (Уходит в свою комнату .)

Тарелкин (обертываясь к Муромскому). Петр Константинович, не медлите, прошу вас – не медлите. Я вам говорю, теперь самый раз; он теперь свободен, никого нет, и вам будет ловко на досуге объяснить все эти обстоятельства.

Атуева. Ну разумеется: не ахти какая радость об таком деле, да еще при людях толковать.

Тарелкин. Именно – ведь я для вас же советую.

Лидочка входит.

Муромский. А ты что это?

Лидочка. Я с вами.

Тарелкин (в сторону). Ах, коза проклятая!.. – да она все испортит.

Муромский (Тарелкину). Она вот со мной.

Тарелкин. Невозможно, невозможно. (Муромскому, значительно .) Им неприлично.

Атуева. Полно, матушка, видишь, говорят, нельзя.

Муромский. Ты, мой дружок, простудишься…

Лидочка. Нет, папенька, не простужусь (решительно) – а впрочем, вы знаете, я вас без себя никуда не пущу.

Муромский. Да, ангел ты мой…

Лидочка. Ведь я с вами только в карете: кто же мне запретит, папенька, с вами в карете быть.

Тарелкин. Да, – так вы наверх к князю не взойдете.

Лидочка (посмотрев на Тарелкина). Не беспокойтесь – не взойду!

Тарелкин. Ну, этак можно – ступайте, ступайте.

Муромский берет шляпу и бумагу

и уходит с Лидочкой; Атуева и Иван Сидоров провожают его за двери.

Тарелкин и Атуева, возвращаясь.

Атуева. Ну, вот так-то; насилу-то протолкали; и вам спасибо, добрейший Кандид Касторыч!.. Ну что, право; живет, живет, а ни на что не решается. Вот теперь и мне как будто легче стало.

Входит Иван Сидоров.

Ну что? – Вы что думаете?

Тарелкин. Я, сударыня, ничего не думаю.

Атуева. Да нет; я спрашиваю, что – успех-то будет? а?

Тарелкин. Никакого.

Атуева. Как же никакого?

Тарелкин. Так полагаю-с.

Атуева. Так неужели такому лицу нельзя объяснить свое дело? Ну, я сама поеду и объясню.

Тарелкин. Объяснить вы можете.

Атуева. Уж я вас уверяю. Да и в просьбе-то всю подноготную пропишу.

Тарелкин. И подноготную прописать можете.

Атуева. Так подать не могу?

Тарелкин. Еще бы; даже приемные дни назначены.

Атуева. Ну, вот видите – сами говорите, приемные дни. Вот я сама и поеду.

Тарелкин. Вот вы и поехали. Введут вас в зал, где уж человек тридцать просителей; вы садитесь на кончик стула и дожидаетесь…

Атуева. Отчего же, сударь, на кончик? я и во весь стул сяду.

Тарелкин. Ну нет – во весь стул вы не сядете.

Атуева. Сяду. Я не экономка какая. Мой отец с Суворовым Альпийские горы переходил.

Тарелкин. Положим даже, что он их с Аннибалом переходил, а все-таки во весь стул не сядете, ибо – дело, сударыня, имеете!.. Выйдет он сам!.. за ним чиновники, – заложит он этак руку за фрак. (Закидывает руки и протяжно .) Что вам угодно?

Атуева. А я ему тут все и выскажу.

Тарелкин (сохраняя позу). Положим.

Атуева. Да так выскажу, что у него кровь в голову хватит.

Тарелкин. Не полагаю. Его сиятельство страдает геморроем; а от рассказов этих у них оскобина, – зубки болят-с. Ведь это вам так кажется; а в сущности все одно да то же. Пятьсот просителей – и все тот же звон.

Атуева (с жаром). Тот, да не тот.

Тарелкин. А он в самом-то пылу и спросит (тот же голос): записку имеете?

Атуева. А я ему и записку.

Тарелкин. Он примет, да чиновнику и передаст: вам поклон (кланяется), значит, кончено; к другому – а их до полусотни, у всякого записка – воз; да по почте получен – другой; да всяких дел – третий; да у него в час заседание; да комитетов два; да званый обед на набережной; да вечером опера, да после бал, да в голове-то уж вот что… (делает жест) так он вашу-то просьбу с прочими отдаст секретарю: рассмотрите, мол, и доложите… Понимаете… А секретарь передаст сделать справки – мне.

Иван Сидоров (тихо, Атуевой). И предаст тя соперник судии.

Тарелкин. А я отдам столоначальнику.

Иван Сидоров. И предаст тя судия слузе́…

Тарелкин. Вот вы туда же и попали…

Иван Сидоров (покачав головою, тихо Атуевой). Не изыдеши оттуда, до́ндеже не отдаси последний кодрант.

Атуева (раскинув руки). Не понимаю!!.

Тарелкин. А секретарь-то, ведь он тоже власть. – А я-то, я ведь тоже власть; а у меня столоначальник, – ведь и он власть!..

Атуева. Так, стало, – от столоначальника до князя по всем и бегать.

Тарелкин. Зачем же так себя беспокоить, – в существе достаточно только к столоначальнику.

Атуева. Ну! не верю!

Тарелкин. Извольте, мы вам на счетах выложим. (Ивану Сидорову .) Дай-ко, брат, нам счеты. (Иван Сидоров подает счеты .)

Тарелкин (становится в позу и кладет на счетах). В отечестве нашем считается, милостивая государыня, две столицы и сорок девять губерний…

Муромский и Лидочка входят.

Тарелкин (увидавши их, срывается с своего места). Что? что такое?

Муромский (размахнув руками с сокрушением). Нет; – не принимает.

Тарелкин. Как не принимает, когда я вам говорю, что принимает.

Муромский. Мне курьер сказал.

Тарелкин. Да вы курьеру-то сунули?

Муромский. Как же, как же.

Тарелкин. И говорит – не принимает?

Муромский. Говорит – не принимает.

Тарелкин (трет себе лоб). Это удивительно. – А вы сколько ему сунули?

Муромский. Полтинничек.

Тарелкин (хлопнув по счетам). Ну, так вот отчего и не принимает. Ну помилуйте: ну можно ли такому курьеру полтинник давать?

Муромский (с досадою). А сколько же такому курьеру давать?

Тарелкин. Пяти– или десятирублевую.

Муромский (с ужасом). Тридцать пять рублей!

Тарелкин. Да вы на ассигнации считаете.

Муромский. Да ведь я ассигнациями оброк-то беру.

Тарелкин (с досадою). Позвольте: у вас никто не спрашивает, получаете ли вы оброк и как вы его получаете: ассигнациями, медью или даже куньими деньгами. Вы поймите это. Вам надо дело сделать – так ли-с? Вы зачем сюда приехали?