Николай Коляда - Американка
Пауза.
Еще не хватало – плакать. Почему это я должна в финале – понимаете? в финале! – плакать?! Я должна быть красивой, элегантной, молодой, обожаемой, легкой, воздушной, неземной, я должна кружиться, танцевать, всем нравиться, но – плакать?! Почему именно – плакать? Нет, это все – социалистический реализм. Партийная организация и партийная литература. Вот как это называется. Тоже мне, инженер человеческих душ! Закройте рот! Ешьте! (Встала, прошла по комнате, снова села. Красит губы). Я триста лет не плакала! И еще триста не буду плакать!
Пауза.
Триста – это, конечно, метафора. Надеюсь, вы понимаете это? Да? Я не черепаха, чтобы жить триста лет. Мне немало. Но и не много! Конечно, я не младенец, я не девушка-институтка, но любить и быть любимой я пока еще могу. Да, да, могу! Например, я очень люблю себя. Вы любите себя? А вы верующий человек? Вообще-то у нас, американцев не принято задавать такой сугубо личный вопрос, но вы ведь – русский… Верующий? Тогда вам необходимо выполнять заповедь Христа. Вы вслушайтесь в его слова: «Возлюби ближнего своего, как самого себя!» Понимаете? Как самого себя! Понимаете?! Мы все как-то привыкли отбрасывать, не замечать вторую часть этой фразы!! Но это очень важно: любить себя! Обязательно надо любить себя! Иначе не сможешь любить ближнего своего! Понимаете? (Ходит по комнате, что-то напевает). Ко-па-ка-ба-на… Борделло!… Совсем-совсем не говорите по-английски? По-немецки в размере десятилетки? «Анна унд Марта фарен нах Анапа.» (Хохочет). Один мой знакомый художник… Кстати, я все время общаюсь только с творческими людьми – компенсирую то, что недобрала в молодости… Так вот, он замечательный талантливый человек. Живет в Бруклине. Там, как и в Гарлеме, сплошь – цветная публика… Нет. Это я просто так сказала, у меня к чернокожим прекрасное отношение. Прекрасное. Правда, друзей среди них как-то не заимела. Ну, воленс-неволенс приходится кое с кем общаться, но вообще-то, по секрету говоря, мне кажется, что у них у всех ущемленное самолюбие. С ними всегда надо улыбаться. Это надоедает. Ладно, не буду о цветных, вы никогда не поймете Америку, тут надо долго жить, чтобы разобраться хоть в чем-нибудь… Я говорила о своем знакомом художнике, да? Так вот. Однажды он пригласил меня в одно веселое заведение, это рядом с моим домом. Живу тут много лет, а вот не знала, что ресторанчик этот существует совсем рядом, тут… Я забыла, как это называется по-английски, чертов язык, а по-нашему это – «Погребок Черепахи Тортиллы» или просто «Погребок Тортиллы». Ну, что-то в этом роде. И мне там ужасно понравилось! Там так весело! Каждый вечер, независимо ни от чего, по-настоящему весело! И я стала бывать там ежевечерне. У меня был тяжкий период времени, черная полоса… К тому же – рядом с моим домом, не надо тратиться на такси… Да, вы заметили, что мой дом, по-русски говоря – дом творческой интеллигенции? Кстати, моя студия – предмет зависти всей русской эмиграции в Нью-Йорке… Потому что у меня замечательный дом. Тут живут поэты, музыканты, актеры, художники и… прочая шантрапа. Как-нибудь я свожу вас на нашу крышу, оттуда виден весь Манхэттен, как на ладони… Тот самый писатель, что приезжал на днях из России и который хочет в угоду своего чудовищного замысла в финале романа заставить меня плакать, так вот, он вышел пьяный на крышу, увидел Нью-Йорк и, икнув, сказал: «Да-а-а-а… Какой, однако, у вас фе-не-ше-бель-ный дом!» Фенешебельный, понимаете? О, эти мне писатели из России! (Хохочет. Смотрит на себя в зеркало). И с чего это я должна плакать? Ну так вот. «Погребок Тортиллы находится рядом с моим домом и мне, отправляясь туда, не надо было тратить деньги на такси… Да, кажется, я уже вам это говорила? У меня нет своей машины. Это убийство – иметь в Нью-Йорке машину. Когда я приехала сюда пятнадцать лет назад, у меня был – ну, муж-не-муж, любовник-не-любовник – короче говоря: друг, с которым мы коротали вместе первые счастливые эмигрантские денечки… (Смеется). Он тоже был эмигрант. Была у нас с ним машинешка, гробина дешевая такая, что-то вроде «Запорожца»… Ужас! Я все время, с этой машиной, думала: «Сейчас меня оштрафуют за превышение скорости, сейчас – за то, что припарковалась не там, где надо, сейчас – еще и еще за что-нибудь…» Да провались ты! Никаких денег не хватит! Черт их разберет – где надо, а где не надо парковаться… Да и, честно говоря, лично мне иметь машину – страшновато… Потому что я могу покурить чего-нибудь или выпить лишку, а потом – не случайно, а нарочно – врезаться в какую-нибудь стенку… Просто так. Иногда находит затмение, знаете ли, молодой человек, да… Хотя я – я очень хочу жить, жить… И буду жить. (Смеется). К тому же с этой вонючей машиной я не могла спать по ночам. Ни одной ночи! Он, муженек мой, фуфло эдакое, он просыпался через каждые полчаса в холодном поту, бежал вниз, проверять наш «аппарат»! Вдруг выяснялось, то колесо украли, или стекло украли, или вообще ее к едрене фене украли, угнали… Да провались ты! Масса, масса проблем!
Пауза.
Ноу, сори. Я хотела сказать: «Масса неприятных ситуаций.» Как бы вам объяснить разницу… Когда «ого-го!» – это в Америке проблемы, а маленькие сложности – это ситуация. Когда не знают, что придумать, как решить – это проблема. Ну вот, с этой екарной машиной была одна «ситуация» – продать ее, что мы, наконец, и сделали… Это было давно, это было неправда, это было в те далекие черные и белые дни, когда я только приехала сюда – не могу без дрожи вспоминать то время! Это было тогда, когда я, глупая, думала, что если ты при машине, то это – престижно… Туфта. Вон, самый задрипанный америкашка на улице – миллионер и – наоборот… Но к чему я это говорю? Не знаю… Простите… (Что-то поет, смотрит в зеркало, красится). Какое замечательное кресло, скажите? Я очень люблю его. Мое кресло, ты слышишь меня? Я люблю тебя! (Осторожно погладила кресло рукой). Наверное, оно ужасно дорогое. Но я не покупала его. Мой знакомый, тот, который похож на вас, нашел его на помойке. Да, да, на улице, совсем недалеко от моего дома. Однажды вечером мы шли с ним по двадцатой и на углу восьмой авеню увидели это кресло. Оно одиноко стояло у мусорного бака. Патрис перевернул его и понес на голове. Мы с ним хохотали, как сумасшедшие. Пугая редких ночных прохожих, пошли к моему дому… Когда Патрис уставал, он ставил кресло на тротуар, садился в него, а я ему на колени. Мимо шли люди, а мы сидели в кресле, прижавшись друг к другу… Замечательное было время…
Пауза.
В Нью-Йорке много чего можно найти на помойке. Тут выкидывают компьютеры, телевизоры, магнитофоны, столы, стулья – все, что хочешь… Я знаю людей, которые ничего не покупают, все находят на помойке… Вам не понять нас, американцев…
Пауза.
Ко-па-ка-ба-на…. Ко-па-ка-ба-на…
Пауза.
Мне часто снится отец. Он давно умер. Он воевал на фронте и у него была изувечена правая рука. Указательный палец был коротким, с одной фалангой… И вот мне снится сон, что я сижу в Ленинграде, дома, на кухне за столом, а отец – напротив меня. Молчит, молчит, молчит, а потом вот этим обрубком пальца манит меня к себе. И вот так мы сидим молча – долго-долго, а он все приманивает и приманивает меня этим обрубком пальца… Мол: иди, иди сюда. А я сижу – не двигаюсь, не могу пошевелиться от страха…
Пауза.
Этот сон я видела уже раз двадцать….И почему? Не знаю… (Быстро встала, ходит по комнате). Да, да, да! Я все хожу вокруг да около, не говоря про главное, не говоря про то, как я плакала. Да. Я плакала. Я страшно плакала. Два года назад. Несколько месяцев подряд я плакала…Но по порядку. Была у меня одна подруга. Теперь мы с ней не встречаемся. Мне кажется, что именно она виновата во всем. Змея она. Змеюка. Вампирша. Всю жизнь живой кровью питалась. Правда, не на пользу пошло. Должна вам сказать честно, что выглядит она вечером так, как я утром. (Усмехнулась). Очень самокритично, Елена Андреевна. Ну, так вот, она-то меня и познакомила со своим другом. В моей жизни появился Патрис. Патрис. Патрис… Да. Да. Во времена моей молодости, в шестидесятые, Майя Кристалинская пела смешную такую песенку. Она называлась: «Для тебя». Прошло много лет, недавно по «Свободе» я услышала опять эту песенку и вдруг поняла, что за этими, казалось бы, никудышными словами – вся жизнь! Если вдуматься в них, то можно сойти с ума… (Тихо и робко пропела):
Буду имя твое повторять…
Бесконечно… Бесконечно…
Только вечной Любовь может быть…
Только вечной… Только вечной…
Для тебя, для тебя, для тебя…
(Замолчала. Тихо). Да, в моей жизни появился Патрис. Молодой, красивый, ласковый, нежный котеночек. Всегда, всегда был со своим другом. Не разлей вода просто! Не разлучались! Звали этого его друга Барнеби. Мерзавцы оба, впрочем. Ненавижу и того, и другого. Ненавижу всяческие извращения… Правда, с Барнеби мы дружим до сих пор, он живет тут рядом со мной. Богач. Сволочь такая. В неделю по восемьсот долларов просаживает на наркотики. Писатель из России сразу угадал в нем все и сказал, что он, Барнеби, будет отрицательным персонажем в его будущем романе. Зрит в корень, инженер человеческих душ! Понимает, что к чему! Зачем я продолжаю общаться с Барнеби – сама не знаю. За эти два года, с тех пор, как исчез Патрис, мы с Барнеби ни разу в разговорах не вспоминали его… Ни намека. Ни слова. (Молчит). Мерзавцы. Оба. Свиньи, скоты. Да, свиньи, да, скоты. Нет, нет. Никакого зла. Я ни на кого не сержусь. Я просто понять хочу и никак не пойму до сих пор: с кем мне изменял Патрис? С моей подругой, что вполне вероятно, или с моим другом Барнеби, что не менее вероятно?! С кем, а?! Впрочем, не заводись, Ленуся, тихо. Плевать. Чтоб их разорвало. Мне, и правда, теперь – теперь все равно. Так, знаете ли, гвоздик маленький вот тут, слева, в груди – уколет иной раз и отпустит, уколет и отпустит. И все…
