Александр Островский. - Пучина

Переярков. Посмотрите, посмотрите, что за картина! (Показывает тростью на запад.) Солнце склоняется к западу, мирные поселяне возвращаются в свои хижины и свирель пастуха… (Обращаясь к проходящему.) Потише, милостивый государь! Потише, говорю я вам!

Проходящий. Извините.

Переярков. Надо различать людей. (Показывая на свой орден.) Видите, милостивый государь!

Погуляев. Про какую он там свирель говорит? Никакой свирели не слышно.

Кисельников. Ну, уж это нужно ему извинить. Зачем к таким мелочам привязываться? Он – человек отличный. Люди семинарского образования всегда склонны к риторике.

Переярков (указывая тростью). Солнце склоняется к западу…

Боровцова. Отчего же это оно к западу? Разве уж ему такой предел положен?

Боровцов. Известное дело – предел, а то еще что же?

Боровцова. А как в чужих землях? И там тоже солнце на запад садится?

Переярков. Наверное-то сказать трудно, потому что во многих землях, где у нас запад, там у них восток приходится. Да вот Ион много походов сломал, он нам скажет. Ну, как в Турции, где солнце садится?

Турунтаев. Постойте, постойте! Вот так Шумла (показывает руками), вот так наш лагерь, а солнце садилось вот так, в эту сторону.

Боровцова. Хорошо бы побывать в разных землях, чтобы знать, как у них там; как солнце садится, как другое что.

Боровцов. Все это – суемудрие, мечта. Мы на этом свете все равно, что в гостинице; там уж где ты ни живи, все один конец. Семейный человек живи в своей семье, потому он – глава. Куда я, семейный человек, поеду? Конечно, кто праздношатающий…

Переярков. Или по службе…

Турунтаев. Пошлют, пойдешь.

Боровцов. Про службу что и говорить! Служба особь статья. Если ты по службе куда идешь, так уж это, значит, твое должное.

Переярков. Какой тут разговор.

Турунтаев. Нам везде свой дом.

Боровцов. И опять же ваша пешая служба супротив морской много легче. Вы то возьмите: другой раз пошлют с кораблем-то отыскивать, где конец свету; ну и плывут. Видят моря такие, совсем неведомые, морские чудища круг корабля подымаются, дорогу загораживают, вопят разными голосами; птица Сирен поет; и нет такой души на корабле, говорят, которая бы не ужасалась от страха, в онемение даже приходят. Вот это – служба.

Погуляев. Что они говорят?

Кисельников. Добрые люди, друг мой, добрые люди; ты критику-то оставь. Они – люди неученые, это правда; зато сердце у них лучше нашего. Подойдем к ним, я тебя познакомлю. (Подходят.)

Боровцов. Вот и жених. Где это ты запропал? Посмотри, невеста-то уж плачет, что давно не видала.

Глафира. Ах, что вы, тятенька! Даже совсем напротив.

Боровцов. А ты, дура, нарочно заплачь, чтоб ему было чувствительнее.

Кисельников. Вот позвольте познакомить вас с моим товарищем.

Боровцов. Оно конечно, без товарищев нельзя; только уж женатому-то надо будет от них отставать; потому от них добра мало. А как ваше имя и отчество?

Погуляев. Антон Антоныч Погуляев.

Боровцов. Так-с. Состояние имеете?

Погуляев. Нет.

Боровцов. Плохо. Значит, вы моему зятю не компания.

Кисельников. Это все равно, мы с ним с детства друзья.

Переярков. Вы кончалой?

Погуляев. Да, то есть я кончил курс.

Переярков. Ну, я про то-то и спрашиваю. Из разночинцев?

Погуляев. Из разночинцев.

Переярков. Из мещан или из приказных детей?

Погуляев. Мой отец был учитель.

Переярков. Ну, все одно что из приказных. Теперь разночинцам дорога, кто кончит в университете.

Турунтаев. Вы в военную! Через полгода офицер, дворянин, значит; вы грамотей, так, пожалуй, казначеем сделают; послужите, роту дадут; наживите денег да крестьян купите – свои рабы будут. Вы ведь не из дворян, так это вам лестно.

Переярков. Хорошо и в штатскую. Я до титулярного-то двадцать пять лет служил, а вас, гляди, года через четыре произведут.

Погуляев. Я не думаю служить.

Переярков. Не одобряю.

Погуляев. В учителя хочу.

Переярков. Ребятишек сечь? Дело! Та же служба. Только как вы характером? Строгость имеете ли?

Турунтаев. Пороть их, канальев! Вы как будете: по субботам или как вздумается, дня положенного не будет? Ведь методы воспитания разные. Нас, бывало, все по субботам.

Погуляев. Уж я, право, не знаю.

Турунтаев. Нет, вы не годитесь в учителя, и в военную не годитесь – я по глазам вижу. Вы лучше в штатскую.

Кисельников. Погулять бы теперь.

Боровцов. Нет, уж мы, брат, нагулялись. Гуляйте вот с женой, с дочерью, а мы пойдем посидим, отдохнем.

Боровцов, Переярков и Турунтаев уходят.

Боровцова, Глафира, Погуляев и Кисельников.

Боровцова. Куда еще гулять! Я уж и так ноги отходила.

Кисельников. Сядьте, маменька, тут вот на скамеечку, мы подле вас будем.

Погуляев (Глафире). Вы очень любите своего жениха?

Глафира молчит.

Что же вы мне не отвечаете?

Боровцова. А ты скажи: «Столько, мол, люблю, сколько мне следовает».

Глафира. Как же я могу про свои чувства говорить посторонним! Я могу их выражать только для одного своего жениха.

Кисельников. Какова скромность!

Боровцова. Вы про любовь-то напрасно. Она этого ничего понимать не может, потому что было мое такое воспитание.

Погуляев. А как же замуж выходить без любви? Разве можно?

Боровцова. Так как было согласие мое и родителя ее, вот и выходит.

Погуляев. Вы чем изволите заниматься?

Глафира. Вы, может быть, это в насмешку спрашиваете?

Погуляев. Как же я смею в насмешку?

Боровцова. Нынче всё больше стараются, как на смех поднять. Хоть не говори ни с кем.

Глафира. Обыкновенно чем барышни занимаются. Я вышиваньем занимаюсь.

Погуляев. Что ж вы вышиваете?

Глафира. Что на узоре нарисовано: два голубя.

Погуляев. А еще чем? Неужели только одним вышиваньем?

Глафира. Маменька, что же мне еще ему говорить?

Кисельников. Ну что ты пристал! Этак, конечно, сконфузить можно.

Погуляев. Я и не думал конфузить, я сам всегда конфужусь.

Глафира. Вы к нам будете с Кирилой Филиппычем приходить или так только?

Погуляев. Если позволите.

Кисельников. Придем непременно, завтра же.

Глафира. Мы будем в фанты играть.

Боровцова. Да, приходите с девушками поиграть, а то у нас молодых-то парней мало; молодцов зовем, так те при хозяевах-то не смеют.

Погуляев. Да я в фанты играть не умею.

Глафира. Мы выучим. В фантах можно с девушками целоваться.

Боровцова. Да, у нас запросто.

Кисельников. Ты только побывай раз, потом сам проситься будешь. Ты что ни говори, лучше этих тихих, семейных удовольствий ничего быть не может.

Погуляев. Ну нет, есть кой-что и лучше этого.

Боровцова. Это танцы-то, что ли? Так ну их! Муж терпеть не может.

Глафира. Теперь я вас не буду бояться, потому что вы будете к нам вхожи в дом; а то я думала, что вы так только, посмеяться хотите. Я думала, что вы гордые.

Погуляев. Отчего же вы так думали?

Глафира. Ученые все гордые. Вот у нас рядом студент живет, так ни с кем из соседей не знаком и никому не кланяется.

Погуляев. Должно быть, у него занятий много, времени нет для знакомств.

Кисельников. Нет, так дикарь какой-то.

Глафира. Как времени не быть! Ведь с портнихами знаком же, к ним ходит часто. Его спрашивали, отчего он не хочет с хорошими барышнями познакомиться?

Погуляев. Что же он?

Глафира. «Они, говорит, глупы очень, мне с ними скучно». И выходит, что он – невежа и гордый.

Погуляев. Ну, конечно, невежа.

Боровцова. Да ты сам-то, батюшка, не таков ли?

Кисельников. Нет, маменька, что вы!

Боровцова. Ох, трудно вам верить-то!

Кисельников. Какая простота! Какая невинность!

Боровцова. Ну пойдем, Глаша!

Глафира. Пойдемте, маменька.

Кисельников (подходя к Боровцовой). Прощайте, маменька. Я к вам завтра часов с пяти.