Леонид Леонов - Нашествие
Ольга (за руки удержав мать). Никуда ты не побежишь. Сам от нас ушел, пусть сам и вернется. (Слушая тишину.) Кто-то у нас в чулане ходит.
Они прислушиваются. Жестяной дребезжащий звук.
Корыто плечом задел. Верно, больной к отцу, впотьмах заблудился.
Демидьевна (шагнув к прихожей). Опять двери у нас не заперты.
Анна Николаевна. Не надо, я сама запру.
Она выходит, и тотчас же слышен слабый стонущий вскрик. Так может только мать. Затем раздается снисходительный мужской басок: «Ладно, перестань, мать. Руки-ноги на местах, голова под мышкой, все в порядке!»
Демидьевна. Дождалася мать своего праздничка.
На пороге мать и сын: такая маленькая сейчас, она придерживает его локоть — тому это явно неприятно. Федор — высокий, с большим, как у отца, лбом; настороженная дерзость посверкивает в глубоко запавших глазах. К нему не идут эти франтовские, ниточкой, усики. Кожаное пальто отвердело от времени, плечо испачкано мелом, сапоги в грязи. В зубах дымится папироска.
Федор (избавившись от цепких рук матери). Здравствуй, сестра. Руку-то не побрезгуешь протянуть?
Ольга (неуверенно двинувшись к нему). Федор! Федька, милый…
Смущенный ее порывом, он отступил.
Федор. Я, знаешь, простудился… в дороге. Не торопись.
И вдруг яростный приступ кашля потряс его. Папироска выпала на пол. Ольга растерянно подняла ее в пепельницу. Он приложил ко рту платок, потом привычно спрятал его в рукав.
Вот видишь, какой стал…
Анна Николаевна. У печки-то погрейся, Феденька. У нас печка горячая. Стаскивай кожу-то свою. Давай я ее повешу.
Федор. Ладно, я сам. (Нетерпеливей.) Пусти же, я сказал.
Мать стала еще меньше, попятилась. Он ставит пальто торчком у двери на полу.
Не по чину на вешалку-то, постоит и так. (Пригрозив пальцем, как собаке.) Стоять. (И только теперь, вместо приветствия.) А постарела, нянька. Не скувырнулась еще?
Ни один мускул не шевельнулся на лице Демидьевны.
Анна Николаевна. Оля, ты займи Федора… я пока закусочку приготовлю. (Федору робко.) Без ужина не отпустим тебя.
Ольга. Демидьевна приготовит, мама.
Демидьевна. Не трожь, дай ей руки-то чем-нибудь занять.
Анна Николаевна торопится убежать с закушенными губами.
Ольга. Видимо, тюрьма все в тебе вытравила, даже чувство к матери. Мог и помягче с нею… Она хорошая, консерваторию для нас с тобой бросила, а какую ей карьеру пророчили!
Без ответа Федор обходит комнату, с боязливым любопытством касаясь знакомых вещей.
Федор. Все прежнее, на тех же местах. (Открыл пианино, тронул клавишу.) Мать еще играет?
Ольга. Редко… Даже не написал ей ни разу. Стыдился?
Молчание
Или срочным делом занят был?
Федор. Вот именно: через болото, тысячеверстное, трассу вели… по самый подбородок. (С усмешкой.) Так что буквально по горло занят был.
Ольга с тревогой смотрит, как мимоходом, остановившись возле своей фотографии на стене, брат машинально воспроизводит ту же позу, с тем же наклоном головы, что и на портрете.
Все мы бываем ребенками, и вот что из ребенков получается. (Не оглядываясь, няньке, через плечо.) Чего, старая, уставилась?.. даже в спине щекотно.
Демидьевна. Любуюсь, Феденька. Уж больно хорош ты стал!
Ольга. И у тебя нечего сказать нам? Срок твой, по крайней мере, кончился?.. значит, вчистую вышел?
Федор. Не беглый, не трусь, не подведу.
Непослушными пальцами, из холщового мешочка на груди он достает — в осьмушку, на плохой бумаге и с расплывшимся лиловым пятном — отпускной документ и, как бы защищаясь им, издали показывает сестре.
Ольга. Ты зря со мной так, ведь я сестра тебе, Федор… Посиди с ним, Демидьевна, я пойду маме помочь.
Она уходит с опущенной головой, и в ожидании последнего натиска Федор медленно оборачивается лицом к няньке.
Демидьевна. Ну, всех разогнал… теперь, видать, мой черед. Давай поиграемся, расправь жилочки-то… Да глазом-то не замахивайся! Береги силу: скоро папаша с работы воротятся.
Усевшись на стул посреди, Федор бережно прячет назад драгоценное удостоверение, потом одергивает слишком короткие ему, как из стирки, рукава пиджака.
Чего зубы-то щеришь, не волки мы. Перед людьми согрешил, люди тебя и наказали… Война опять же, малые ребята жизни не щадят, с горем бьются, а он все в сердце свое черствое глядит. Уж поделись грешком с нянькой-то, разгони страх. За что взяли-то, в самые болота рассибирские загнали?
Молчание.
Совестно, так шепотком… облегчи душу. Подрался сгоряча, девчонку обидел по пьяному угару ай чужое что без спросу взял?
Молчание.
Уж тайком-то и богу намекала, прибрал бы тебя, скорбного да бесталанного… ан нет! (С горьким смешком.) И ведь что: в ту пору, пальто племяннику, семисезонное, обыденкой у бога вымолила, а про тебя не дошла до уха божия моя молитва. (Еле слышно.) А то, бывает, словцо неосторожное при плохом товарище произнес? Разомкни уста-то, Феденька!
Федор. Они у меня, нянька, самым главным железом запечатаны. Только верь мне: народу моему я не вор… (Поежившись.) Продрог шибко, на всю жизнья теперь продрог.
Демидьевна. То-то, продрог. Тебе бы, горький ты мой, самую какую ни есть шинелишку солдатскую. Она шибче тысячных бобров греет. Да в самый огонь-то с головой, по маковку!
Федор. Не возьмут меня. (Тихо и оглянувшись.) Грудь у меня плохая стала.
Демидьевна. А ты попытайся, пробейся, поклонись.
Заглянула Аниска; ей лет пятнадцать, на ней цветастое платьице и толстые полосатые шерстяные чулки. Она робеет при виде незнакомого человека.
Входи, девка, не робей. Мы тута не рогатые.
Аниска. Я, бабушка, сахарок принесла.
Демидьевна. Положь на буфет, умница. Носом не шмыгай, сапогами не грохай, люди смотрят.
Благоговейно, на цыпочках, в вытянутых руках Аниска относит пакетик. У нее так светятся глаза и горят с холоду щеки, такая пугливая свежесть сквозит в движеньях, что нельзя смотреть на нее без улыбки. Лицо Федора смягчается.
Не признаёшь?
Федор. Важная краля. Кто такая?
Демидьевна. А помнишь, кубарик такой по двору в Ломтеве катался, спать тебе не давал? Она, Аниска. Ишь вытянулась. От немцев убежала. (Аниске.) Поздоровкайся, это Федор Иваныч, сын хозяйский. Он из путешествия воротился.
Аниска кланяется, облизывая губы. Федор недвижен.
Федор. Чего смеешься, курносая?
Аниска. Это я не смеюсь. Это у меня лицо такое.
Демидьевна. Ты поговори с ней, она у меня на язык-то бойкая.
Федор (не зная, о чем спросить). Ну, как немцы-то у вас там?
Аниска. А чево им! Ничево, живут.
Федор. В разговоре-то они как, обходительные?
Аниска. Ничего, в общем обходительные. Что и взять надоть — всё на иностранном языке.
Федор (Демидьевне). Все ребята в Ломтеве приятели мне были. У длинного-то Табакова, поди, уж и дети. Много у него?
Аниска. Трое, меньшенькому годок. (Оживясь, Демидьевне.) Забыла тебе сказать, баушка… Как повели его с Табачихой на виселку, шавочка ихняя немца за руку и укуси. Аккуратненькая така была у них собачка, беленькая! Так они шавочку рядом с хозяйкой вздернули… (Содрогнувшись, как от озноба.) Видать, уж и собаки воюют.
Федор (угрюмо). Та-ак… А Статнов Петр?
Аниска. Этот с первочасья в леса ушел. В баньке попарился напоследок и баньку спалил. И парнишку увел с собой, из шестого класса. Прошкой звать.
