Жан Ануй - Жаворонок

Жанна. Монсеньер говорит со мной ласково, но я знаю — для того, чтобы спасти меня или меня одолеть. И так как он все равно вынужден послать меня сейчас на костер, я его прощаю.

Кошон. Жанна, постарайся понять, что в твоем отказе есть что-то бессмысленное. Ты же не язычница? Бог, которого ты признаешь, он так же и наш бог. Именно он повелел нам устами своего апостола Петра, основавшего его церковь, указывать тебе путь. Бог не говорил своим созданиям: «Обращайтесь прямо ко мне». Он сказал: «Ты, Петр, и на сем камне я создам церковь мою... и ее священники будут вашими пастырями...» Ты ведь не считаешь нас недостойными пастырями, Жанна?

Жанна (тихо). Нет.

Кошон. Тогда почему же ты не делаешь того, что повелел господь? Почему не хочешь, как в детстве, признать свою вину перед лицом его церкви? Ты ведь не переменила веры?

Жанна (вдруг кричит в тоске). Я хочу вверить себя церкви! Хочу причаститься, но мне отказывают!

Кошон. Мы дадим тебе причастие после исповеди и когда ты уже начнешь отбывать наложенное на тебя покаянно; надо только, чтобы ты сказала нам «да». Ты отважная девушка, это мы все знаем, но твоя плоть еще не огрубела, и ты, должно быть, боишься смерти.

Жанна (тихо). Да. Боюсь. Ну и что с того?

Кошон. Я уважаю тебя, Жанна, и верю, что этого недостаточно, дабы заставить тебя отречься. Но есть то другое, чего ты должна страшиться более: страшно обмануться и из гордости, из упрямства обречь себя на вечные муки. Если даже твои голоса идут от бога, чем ты, в сущности, рискуешь, подчинившись священнослужителям его церкви? Если мы не верим твоим голосам и их приказаниям и налагаем на тебя должную кару — допустим даже, что бог действительно говорил с тобой через своего архангела и своих святых, — ну что ж, значит, тогда именно мы совершим чудовищный грех неведения, тщеславия и гордыни и будем расплачиваться за него в нашей вечной жизни. Ради тебя, Жанна, идем мы на этот риск, а ты, ты ничем не рискуешь. Скажи нам только: «Я вверяю себя вам», скажи просто «да», и тебя оставят в покое, ты будешь беспорочно чиста, и ты уже ничем не рискуешь.

Жанна (вдруг обессилев). Зачем вы меня мучаете, да еще так мягко, мессир? Уж лучше бы вы меня били.

Кошон (с улыбкой). Если бы я тебя бил, тем самым я дал бы тебе повод оправдать свою гордыню, а ей только и надо послать тебя на смерть. Я убеждаю тебя потому, что бог создал тебя разумной и здравомыслящей. Даже не прошу, а умоляю, потому что мне известно, какое у тебя нежное сердце. Я старый человек, Жанна, я уже ничего не жду на этой земле, и я, как все присутствующие здесь, немало убивал, защищая церковь. С меня хватит. Я устал. Мне не хотелось бы перед смертью убить еще и маленькую девочку. Помоги же мне и ты.

Жанна (растерянно глядит на него, потом, помолчав). Что я должна отвечать?

Кошон (подходит к ней). Сначала ты обязана понять, что, уверяя, будто ты послана богом, ты не можешь принести пользы никому и ничему. Утверждать это — значит играть на руку англичанам и палачу. Даже твой король — дальновидный политик — объявил в письмах, которые мы тебе прочли, что никоим образом не желает быть обязанным своей короной божественному вмешательству, орудием коего была ты.

Жанна испуганно оборачивается к Карлу.

Карл (просто). Поставь себя на мое место, Жанна. Если для того, чтобы я короновался, потребовалось чудо, значит, я стал королем не совсем естественным путем. Значит, я действительно не сын своего отца, иначе коронование состоялось бы без всяких чудес. Небесная помощь — это, конечно, хорошо, однако внушает подозрение, особенно к человеку, единственная сила которого — это право. И еще более подозрительно, когда небеса вдруг перестают вам помогать... После злополучного парижского поражения нас бьют со всех сторон, и тебя самою взяли в Компьене. Они состряпают вердикт и, конечно, объявят тебя ведьмой, еретичкой, подосланной дьяволом. Я предпочитаю, чтобы тебя вообще никто не посылал. Пусть хотя бы так думают. Таким образом, бог и не помогал мне. Но и не оставил меня. Я выиграл потому, что в тот момент был сильнее, а сейчас меня топчут, потому что в данный момент я слабее. Это политика, здравая политика! Понимаешь?

Жанна (тихо). Да. Понимаю.

Кошон. Я от души рад, что наконец-то ты становишься благоразумной. Тебе задавали десятки вопросов, и, естественно, ты растерялась. Я сейчас поставлю тебе только три вопроса, самых существенных. Ответь трижды «да», и все мы здесь присутствующие будем спасены — ты, которая должна умереть, и мы, которые посылаем тебя на смерть.

Жанна (после короткого молчания, тихо). Спрашивайте... Посмотрим, могу ли я ответить.

Кошон. Первый вопрос главный. Если ты ответишь на него «да», остальные отпадут сами собой. Слушай же внимательно, взвешивай каждое свое слово. «Вверяете ли вы себя смиренно-апостольской римской святой церкви и нашему святому отцу папе и его епископам, дабы они оценили ваши деяния и судили вас? Соглашаетесь ли вы на безоговорочное и полное покаяние и просите ли вернуть вас в лоно церкви?» Ответь «да» — этого хватит.

Жанна (молчит, растерянно оглядывается). Да, но...

Инквизитор (со своего места, глухо). Никаких «но», Жанна!

Жанна (вновь замыкается). Я не хочу, чтобы меня вынуждали говорить противное тому, что говорили мне мои голоса. Не хочу свидетельствовать против моего короля, не скажу ничего, что могло бы омрачить славу его коронования, славу, которая отныне принадлежит ему навсегда.

Инквизитор (пожимает плечами). Слушайте, что говорит человек! Не существует двух способов заставить его замолчать.

Кошон (тоже разгневан). Ты что, Жанна, с ума сошла? Разве ты не видишь этого человека в красном, он ведь ждет тебя! И ты должна понять, это последнее, что я могу для тебя сделать, больше я ничего не смогу. Церковь еще верит, что ты ее дочь. Она тщательно взвесила свой вопрос, каждое слово взвесила, желая облегчить тебе путь, а ты споришь по мелочам, торгуешься. Нельзя торговаться с матерью-церковью, бесстыдная дочь! Ты на коленях должна молить ее укрыть тебя своим покровом и защитить. Покаяние, которое она на тебя наложит, ты примешь во имя божье равно как и несправедливость, ежели ты усматриваешь, что есть тут несправедливость! Иисус Христос страдал больше тебя, за тебя, и были в страстях господних унижение и несправедливость. И разве он торговался, разве затевал тяжбы, когда ему предстояло погибнуть за тебя? Он далеко опередил тебя: пощечины, плевки в лицо, терновый венец и бесконечно медленная агония на кресте между двумя разбойниками — тебе никогда его не догнать. Все, что он просит у тебя через нас, — это покориться суду святой церкви, а ты еще колеблешься!..

Жанна (помолчав, кротко, со слезами на глазах). Простите, мессир. Я не подумала, что этого желает от меня Иисус Христос. Это верно — он страдал больше меня. (Снова молчит.) Я покорюсь.

Кошон. Молишь ли ты смиренно и без всяких условий святую католическую церковь вернуть тебя в лоно ее и покоришься ли ты ее суду?

Жанна. Молю смиренно мать мою церковь вернуть меня в лоно ее, покоряюсь ее суду.

Кошон (со вздохом облегчения). Хорошо, Жанна. Все прочее уже пойдет легче. Обещаешь ли ты никогда не браться за оружие?

Жанна. А ведь работа-то недоделана?

Кошон. Работу, как ты выражаешься, будут делать другие! Не делай глупостей, Жанна! Ты закована в цепи, ты узница, и тебе грозит костер. Во всяком случае, ты сама понимаешь, все равно работа эта уже не для тебя. Скажешь ли ты «да» или «нет». Твоя роль сыграна. Англичане, которые держат тебя в плену, не позволят тебе сражаться. Ты сама только что нам сказала, что если у девушки есть хоть на два гроша благоразумия, значит, бог сотворил чудо. Если бог тебя защищает, хранит, то именно сейчас ему и надо бы даровать тебе на два гроша благоразумия. Обещаешь никогда не браться за оружие?

Жанна (со стоном). А если мой король вновь будет во мне нуждаться?

Карл (живо). О-ля-ля! Если это ради меня, то можете немедля сказать «да». Я в вас больше не нуждаюсь.

Жанна (глухо). Тогда — да.

Кошон. Обещаешь ли ты отказаться навсегда от непристойного мужского платья, в которое ты нарядилась, что противно всем законам христианской скромности и приличия?

Жанна (ей надоел этот вопрос). Но вы же десятки раз меня об этом спрашивали. Одежда — пустяки. Это мои голоса велели мне одеться мужчиной.