Леонид Андреев - Анатэма
Давид. Не попробовать ли мне, Нуллюс? (Но вдруг сгибается и кричит хрипло.) Адэной!.. Адэной!.. Прочь отсюда! Прочь! Тебя прислал дьявол. Да скажите же им, Нуллюс, что я не воскрешаю мертвых. Они смеяться надо мною пришли! Смотрите, вон они Хохочут обе. Прочь отсюда! Прочь!
Анатэма (Суре тихо). Уходите, Сура, и уведите женщину. Давид еще не совсем готов.
Сура (шепотом). Я проведу ее к себе. Тогда скажите Давиду, что она в моей комнате. (К женщине.) Пойдемте, женщина, – Давид еще не совсем готов.
Уходят. Давид в изнеможении садится на кресло и бессильно опускает седую голову. Тихонько причитает что-то.
Анатэма. Они ушли, Давид. Вы слышите, они ушли. Давид. Вы видели, Нуллюс: это был мертвый младенец? Ай-ай-ай-ай, это был мертвый, мертвый, мертвый младенец. Мойше… Ну да, Мойше, черненький; мы его смотрели…
(Громко, в тоске и отчаянии.) Что же мне делать? Научите меня, Нуллюс.
Анатэма (быстро). Бежать.
Прислушивается к тому, что делается за окном, утвердительно кивает головой и медленно, с осторожностью заговорщика приближается к Давиду; и со сложенными молитвенно руками, с растерянно-доверчивой улыбкою ждет его приближения Давид. Спина его по-стариковски согнута, он часто вынимает свой красный платок, но не знает, что с ним делать.
(Горячим шепотом.) Бежать, Давид, бежать.
Давид (радостно). Да, да, Нуллюс, – бежать.
Анатэма. Я спрячу тебя в темной комнате, которой никто не знает, а когда они уснут, утомленные ожиданием и голодом, я проведу тебя среди спящих – и спасу тебя.
Давид (радостно). Да, да, спаси меня.
Анатэма. А они будут ждать! Спящие, они будут ждать и грезить грезами великого ожидания, – а тебя уже нет!
Давид (радостно кивая головой). А меня уже нет, Нуллюс. Я уже убежал, Нуллюс. (Хохочет.)
Анатэма (хохочет). А тебя уже нет! Ты уже убежал! Пусть же тогда поговорят они с небом.
Смотрят друг на друга и хохочут.
(Дружески.) Так подожди меня, Давид. Я сейчас выйду и посмотрю:
свободен ли дом. Ведь они такие безумцы!
Давид. Да, да, посмотри. Ведь они такие безумцы! А я пока приготовлюсь, Нуллюс… Но, прошу тебя, не оставляй меня долго одного.
Анатэма выходит. Давид осторожно, на цыпочках подходит к окну и хочет заглянуть, но не решается; идет к столу – но пугается разбросанных бумаг и, стараясь не наступить ни на одну из них, словно танцуя среди мечей, пробирается к углу, где висит его платье; торопливо, путая одежду, начинает одеваться. Долго не знает, что делать ему с бородою, и, догадавшись, начинает запихивать ее за борты сюртука, скрывать под сюртуком.
(Бормочет.) Ну да. Нужно спрятать бороду. Все дети знают мою бороду.
Но только зачем они не вырвали ее? Так, так, борода… Но какой черный сюртук! Ничего, ничего, ты ее спрячешь. Так, так. У Розы было зеркало… Но Роза убежала, а Наум тоже умер, а Сура… Ах, ну что же не идет Нуллюс?
Разве он не слышит, как они кричат?..
В дверях осторожный стук.
(Испуганно.) Кто там? Давида Лейзера здесь нет.
Анатэма. Это я, Давид, впусти. (Входит.)
Давид. Ну как, Нуллюс? – не правда ли, меня совсем нельзя узнать?
Анатэма. Очень хорошо, Давид. Но только я не знаю, как мы выйдем: Сура весь дом наполнила гостями: во всех комнатах, где я ни был, вас с приятною улыбкой ждут слепые, увечные; есть и умирающие, есть и совсем мертвые, Давид. Ваша Сура великолепная женщина, но она слишком хозяйка, Давид, и намерена сделать прекрасное хозяйство из чудес.
Давид. Но она не смеет, Нуллюс!
Анатэма. Многие уже спят у ваших дверей и улыбаются во сне – самоуверенные счастливцы, сумевшие опередить других… А в саду и во дворе…
Давид (со страхом). Что еще во дворе?
Анатэма. Тише, Давид. Смотрите и слушайте.
Гасит в комнате огонь и затем раздергивает драпри: четырехугольники окон наливаются дымно-красным, клубящимся светом; в комнате темно, – но все белое: голова Давида, разбросанные листки бумаги, окрашенные слабым кровяным цветом.
И уродливые, дымно-багровые тени безмолвно движутся по потолку; машут руками, сталкиваются, вдруг сплетаются в длинную вереницу, не то бегут быстро, не то предаются дикому и страшному танцу. А из глубокой дали приносится новый, еще не слышанный гул, – если бы море вышло из берегов и двинулось на сушу, то так бы грохотало оно: сдержанно, неотвратимо и грозно.
Давид (испуганно, шепотом). Что это за огонь, Нуллюс? Мне страшно.
Анатэма (также шепотом). Ночь холодна, и они зажгли костры. Сура сказала, что ждать еще долго, и они приняли меры.
Давид. Откуда они взяли дерево?
Анатэма. Что-нибудь сломали. Сура сказала, что ты приказал развести костры, и они покорно жгут дерево, какое есть… А там, Давид, дальше, еще дальше…
Давид (в отчаянии). Что, Нуллюс? Что может быть еще дальше, еще дальше?
Анатэма. Не знаю, Давид. Но из верхнего окна, открытого широко, я слышал как бы рев океана в час прибоя, когда дрожат от боли скалы; как бы рев медных труб слышал я, Давид, – они кричат к небу и к вам и зовут вас…
Вы слышите?
В сдержанном гуле и хаосе звуков как бы вычерчивается протяжно и долго:
Да-а-ви-и-д, Да-а-ви-и-д, Д-а-а-ви-и-д.
Давид. Я слышу свое имя. Кто это? Чего им надо?
Анатэма. Не знаю. Быть может, они хотят венчать тебя на царство.
Давид. Меня?
Анатэма. Тебя, Давид Лейзер. Быть может, они несут могущество и власть – и силу творить чудеса, – не хочешь ли стать их богом, Давид? Смотри и слушай. (Распахивает окна.)
И сразу в клубах огненного дыма победной и сильной волной вливается отдаленная музыка – медный крик многочисленных труб, которые несут в высоко приподнятых руках, ибо к земле и небу обращен их призывный вопль. Смолкают трубы. Топот движущихся полчищ, призывный вопль бесчисленных голосов:
Да-а-ви-и-д, Да-а-ви-и-д – переходит в аккорды, становится песней. И снова трубы. И снова настойчивый, грозный и властный призыв: Да-а-ви-и-д, Да-а-ви-и-д.
При первых звуках труб Давид, пошатнувшись, прижался к стене; затем шаг за шагом – все смелее – все быстрее – все прямее он подвигается к окну.
Взглядывает – и, оттолкнув Анатэму, протягивает обе руки навстречу бедным земли.
Давид (зовет). Сюда! Сюда! Ко мне. Я здесь. Я с вами.
Анатэма (изумленно). Что? Ты их зовешь? – Ты – их – зовешь? Опомнись, Лейзер!
Давид (гневно). Молчи – ты не понимаешь! Мы люди, и мы пойдем вместе!
(Восторженно.) И мы пойдем вместе! Сюда, братья, сюда. Смотри, Нуллюс, – они подняли головы, они смотрят, они услышали. Сюда, сюда!
Анатэма. Ты будешь творить чудеса?
Давид (гневно). Молчи – ты чужой. Ты говоришь, как враг бога и людей.
Ты не знаешь ни жалости, ни пощады. Мы истомились, мы устали – и уже мертвые устали ждать. Сюда – и мы пойдем вместе. Сюда!
Анатэма (вглядываясь). Не слепые ли указывают им путь?
Давид. Кому же надо зрение, как не слепым? Сюда, слепые!
Анатэма (вглядываясь). Не безногие ли бороздят дорогу и глотают пыль?
Давид. Кому же дорога, как не безногим? Сюда, увечные!
Анатэма (вглядываясь). Не мертвых ли несут они на носилках, покачиваясь мерно? Всмотрись, Давид, и осмелься сказать: сюда, ко мне. Я тот, кто воскрешает мертвых…
Давид (терзаясь). Ты не знаешь любви, Нуллюс.
Анатэма. Я тот, кто возвращает зрение слепым! (В окно, громко.) Сюда!
Народы земли, взыскующие бога, стекитесь все к ногам Давида – он здесь!
Давид. Тише.
Анатэма. Эй, сюда! Тоскующие матери-отцы, потерявшие рассудок от горя – братья и сестры, в корчах голода пожирающие друг друга… сюда, к Давиду, радующему людей.
